Женщины у колодца

Консул не мог себе представить, чтобы Фиа могла увлечься молодыми художниками, которых она пригласила к нему в дом. Если б он подозревал это, то поговорил бы с нею серьёзно. Молодые люди были образованы, но оба одинаково бедны. Один был сыном волостного старшины, а отец другого был маляр. Консул Ионсен не имел классовых предрассудков, но у него была только одна единственная дочь, его любимица, и он хотел бы для неё более подходящей партии. Сын какого-нибудь дельца, во главе крупной старой коммерческой фирмы, был бы ему больше по душе в качестве зятя.

Однако консулу было приятно услышать однажды, во время обеда, что молодые художники получили заказы.

— Этим мы вам обязаны! — сказали они консулу.

— Поздравляю! — отвечал консул. — Какие же это заказы?

— Мы должны писать портреты консула Ольсена и его жены.

— Ольсена! — вскричала госпожа Ионсен. — Нет, знаете ли!

Все за столом рассмеялись.

— Заказ всё же остаётся заказом, Иоганна, ты это понимаешь? — заметил консул дружеским тоном.

— А что, Гейльберг и Давидсен ещё не сделали вам такого заказа? — спросила насмешливо консульша. — Наверное они скоро обратятся к вам.

И снова все засмеялись.

Консул обратился к обоим художникам и объяснил им, что в городе развелось много консулов теперь и все новоиспечённые консулы хотят непременно подражать старшим консулам.

— Над этим можно только посмеяться, Иоганна! — прибавил консул. — Не стоит принимать это всерьёз!

Госпожа Ионсен возразила, что она вовсе не принимает это всерьёз. Если кто-нибудь смотрит с улыбкой на этих консулов, так это именно она.

— Что касается Давидсена, — заметил консул, — то он совсем в другом роде, без всяких претензий, без образования, но не дурак. Он человек труда, стоит за своим прилавком и продаёт зелёное мыло. Я научился ценить Давидсена.

Госпожа Ионсен проговорила, многозначительно улыбнувшись:

— Я думаю вот о чём: так как я нарисована в шёлковом платье, то что же наденет жена Ольсена, чтобы выглядеть ещё наряднёе?

Консул пожелал успеха обоим художникам, а Фиа спросила, когда они начнут свою работу у Ольсена?

— Как только захотим! — отвечали они и прибавили, что вероятно будут рисовать также портреты и обеих дочерей Ольсена.

— Вот видите! Это будет ещё более великолепно! — воскликнула госпожа Ионсен. — И я знаю теперь, что наденет госпожа Ольсен! Она будет позировать в двух шёлковых платьях.

Снова раздался громкий смех за столом. Госпожа Ионсен вообще так редко шутила, что никто не ожидал от неё такой выходки. Консул тотчас же пришёл в восторг от её остроумия, но похвалы его испортили всё, так как его жена, продолжая свои шутки, спросила:

— А что же будет на ногах госпожи Ольсен? Двое башмаков?

Опять стали смеяться, но оба художника подумали: хорошо бы, если б она прекратила свои остроты!

Однако художникам очень понравилось у консула Ольсена. Нигде они ещё не получали такого хорошего вина за завтраком, таких пирожных и такого послеобеденного кофе, со сливочными вафлями! А вдобавок и обе молодые дочери Ольсена, такие здоровые и весёлые девушки, были очень хорошенькие и один из художников сразу влюбился в обеих.

Госпожа Ольсен тоже оказалась оклеветанной. Она была чрезвычайно любезная дама, очень добросердечная и ласковая. Все её мысли и заботы принадлежали дочерям. Она баловала их, предоставляла им делать, что они хотят, и воспитала из них каких-то пустоголовых кукол.

Нет, госпожа Ольсен вовсе не желала, чтобы рисовали её портрет! Она каждый день восставала против этого и хотела, чтобы вместо неё рисовали её дочерей. Консул Ольсен всякий раз должен был уговаривать её сидеть спокойно. И, покоряясь воле мужа, она позировала, разряженная в пух и прах, со множеством колец на пальцах и с золотой часовой цепочкой. Её муж, выскочка и счастливый спекулянт, любил окружать себя пышностью и выставлять своё богатство. Но в то же время ему нравилось распевать уличные песни и дурачиться. А затем он снова напускал на себя важность, сидел молча и только изредка покачивал или кивал головой. Он делал вид, что размышляет о каких-то важных делах и тогда госпожа Ольсен говорила дочерям: «Сидите смирно. Не мешайте отцу, девочки!».

Ольсен был тоже любезный и добродушный человек. Но он был очень тщеславен, поэтому ему нравилось, что все сидели смирно, когда он обдумывал свои крупные дела.

— Превосходно! — говорил художник. — Теперь как раз у вас такое выражение, как нужно. Твёрдость характера, ум! Продолжайте так сидеть, господин консул, — говорил он Ольсену, точно собираясь фотографировать его.

И консул Ольсен, из тщеславия, принуждал себя думать о крупной хлебной торговле в Аргентине, вместо того, чтобы напевать и корчить гримасы.

Портрет обещал быть очень удачным, и художник даже попросил разрешения выставить его в Христиании. Сам Ольсен не особенно желал этого, но согласился из любезности к художнику. Если это может принести ему какую-нибудь пользу, то отчего же? В доме все были предупредительны к художникам, даже дочери. Но они не влюбились в них, о, нет! Они были детьми купца и, конечно, хотели оставаться в купеческом сословии. Они часто говорили о Шельдрупе Ионсен и однажды, когда художник только что начал рисовать их портрет, они ни с того, ни с сего прервали сеанс, сказав, в своё оправдание, что они неожиданно увидели Шельдрупа Ионсена на улице и хотят поболтать с ним. Он ведь приехал ненадолго!

Разве это могло служить извинением? Художник был оскорблён до глубины души.

XV

Шельдруп Ионсен неожиданно вернулся и так же неожиданно должен был уехать.

Он позвал с собой Бернтсена, делопроизводителя своего отца, и пошёл на приём к доктору. Слегка поклонившись ему, он спросил:

— Что означают ваши письма? Я приехал, чтобы получить от вас объяснение.

Застигнутый врасплох, доктор сказал, улыбаясь:

— Письма? Ах, да!

— В одном письме вы пишете мне, что на свет родился ёще один экземпляр ребёнка с карими глазами, а дня через два сообщаете, что мать этого ребёнка умерла. Я бы хотел знать, почему вы поставили меня в известность по поводу этого события?

— Не можем ли мы поговорить наедине? — кротко спросил доктор.

— Нет. Я хочу иметь свидетеля моего разговора с вами, — отвечал Шельдруп.

— Но то, что я хочу сказать вам, не годится для посторонних ушей.

— Но зато я знаю, что годится для ваших ушей! — возразил Шельдруп и ближе подошёл к доктору.

Доктор отступил назад и проговорил дрожащими губами:

— Нет... Подождите немного! Я вижу, что ошибся и прошу извинения. Я сделал это... Я также ошибался и в вас, и ещё в ком-то, извините меня! В сущности, я не имел такого дурного намерения.

— В сущности, я бы должен был попросту отколотить вас, — проговорил Шельдруп дрожащим от гнева голосом. — Вы клеветник! Вы...

— Подождите немного! Пустите меня!

— Негодяй! Отвратительный сплетник! Я уж намылю вам хорошенько голову!

Доктор немного оправился и сказал Шельдрупу:

— Но подождите же немного! Ведь я же написал вопросительные знаки! Разве вы не помните? Я просто хотел только спросить вас кой о чём, только ради научных целей, ради моей собственной науки! С вами ли эти письма?

— Если бы они были со мной, то я заставил бы вас разжевать их и проглотить, — ответил Шельдруп.

— Нет, нет! Поговорим об этом спокойно, не так ли? Я прошу у вас извинения. Это было сделано только ради науки. Я думал, что могу это сделать. Ведь мы же знаем друг друга! Вы помните, что я спрашивал вас в письме, я поставил вопросительные знаки? Это ещё не вполне установлено в науке...

Но Шельдруп не стал дальше слушать. Он был взбешен и не скупился на крепкие выражения по адресу доктора:

— Да, наука и ваша болтовня! — кричал он. — Вы, просто, поганый трус! Вы хотите истолковать ваше письмо по-другому! Вам стоит наплевать в физиономию!

— Не горячитесь! — сказал доктор, овладев собой. — Дело не стоит этого, отнюдь не стоит! И потом, это неразумно с вашей стороны. Я прошу у вас извинения.