Выше жизни

— Мой отец, я слишком сильно люблю.

— Но Бог не запретил любить. Кого вы любите? И почему вы знаете, что любите слишком сильно?

Я замолчала. Я не смела сказать.

Он очень искусно настаивал, ворчал, в особенности говорил с грустью, и только одна его грусть повлияла на меня, заставила меня решиться. Внезапно, точно тяжесть, которую я не е силах была нести, свалилась с моего сердца, — я прошептала ему чуть слышным и быстрым голосом:

— Это вас. я слишком сильно люблю!

Священник не улыбнулся, оставался одну минуту молчаливым; когда я, полная тревоги, взглянула на него, я увидела на его суровом лице расстроенное выражение. Его глаза смотрели вдаль, очень далеко, конечно, в его прошлое, когда он знал любовь, призрак которой напомнила ему моя наивная детская любовь. Люди хотят забыть… Голос приходящего ребенка снова напоминает о прошлом.

Он быстро отпустил меня, приказав реже ходить к исповеди.

В заключение Годелива сказала:

— Ты видишь! Тебе не к кому меня ревновать. Это моя единственная любовь до тебя. Тебя я тоже полюбила, потому что ты был грустен. Но ты красив и ты будешь велик!

Жорис улыбался, растроганный нежной историей и этим призванием утешительницы, так рано сказавшимся у Годеливы. Для него она сделала больше, чем утешила его; она уничтожила у него всякую печаль, всякое горькое воспоминание и разочарование. Она возвратила ему любовь к жизни. Он почти не сожалел более об ошибке их двух сердец, которые так долго искали друг друга и страдали от своего одиночества. Они нашли друг друга, и будущее улыбалось им. Все прошлое исчезло. В сильном опьянении они забывали, что отсутствие Барбары будет кратковременным, что она должна вернуться, стать между ними, омрачить их, как тень, падающая от башни. Им казалось, что их счастье будет продолжаться вечно! Они жили как бы в Вечности, Вечности, где их было только двое!

Это приводило их к неосторожности, в этом провинциальном городе, где за всеми подсматривают; они совершали уединенные и долгие прогулки, которые вскоре стали комментироваться в дурную сторону.

Они же не подозревали ничего…

Вечером они любили отправляться к озеру Любви, прелестному озеру, мечтающему в зеленом предместий, прилегающему к монастырской обители. Не было ли это то озеро Любви, воде которого народное верование приписывает власть делать людей безумными от любви и заставлять их любить до смерти? Впрочем, ни одна волшебница не вливала туда свой напиток. Никакой заразы безумия не распространялось от этих тихих берегов… Когда“ Жорис и Годелива приходили туда, при наступлении ночи, едва легкий ветерок колыхал тополя на берегу, заставляя их издавать тихие жалобы. Сюда долетали только отзвуки молитв, отголоски колокольного звона, отраженного шпицами и крышами.

Почему же эта вода пробуждает безумную любовь? Почему заставляет она любить вечно? В особенности, она, в которой отражаются только изменчивые очертания всегда движущихся северных облаков… Жорис вздрагивал от слишком большой радости. Годелива улыбалась нежным звездам, воде, ненюфарам, покрывавшим се поверхность, которые она хотела сорвать.

Они шли, почти обнявшись, взволнованные от окружающей ночной тишины, не думая о том, чтобы кто-нибудь из прохожих мог заметить их, догадаться, открыть их преступную любовь. Они не думали более о Барбаре, как будто были вполне свободны и могли располагать своей судьбой.

Быть может, волшебство озера Любви уже делало свое дело, доводя их до бесполезной неосторожности и безумной любви, которая смеется над всем миром?

Глава VIII

Жорису захотелось свести Годеливу на башню. Это склонность всех влюбленных — показать те места, где они живут. Надо, чтобы они все знали друг о друге. Присутствие дорогого существа освятит обстановку. Годелива, конечно, с радостью согласилась не столько ради удовольствия побыть в таинственной башне, или услыхать вблизи игру колоколов, видеть Жориса за клавишами, застать расцвет этих печальных цветов звука, от которых она до сих пор знала только лепестки, обсыпавшиеся на нее и на город… Ей хотелось, в особенности, побыть там, чтобы еще ближе войти в жизнь Жориса, увидеть ту стеклянную комнату, о которой он часто говорил, которую он называл самой дорогой для него в жизни, комнату, где он так много думал, сожалел, надеялся и, конечно, страдал… В этом замкнутом пространстве должна была быть некоторая часть его души, которую она еще не знала. Однако она очень беспокоилась:

— Что, если кто-нибудь увидит меня?

Жорис убеждал ее, что очень легко войти, не бывши никем замеченной; к тому же, ничего не было бы странного в том, что ей пришла фантазия посетить башню, проводить его туда…

Они поднимались вместе. Годелива сейчас же взволновалась от этого мрака, от свежести подземелья. Ей казалось, что они идут умирать вдвоем. Из-за витой лестницы она прижалась к стенам, и у нее кружилась голова. Жорис дал ей в руку веревку от лестницы, — грубый крепкий канат, служащий перилами, — который указывал ей путь. Она тянула его, как якорь, в надежде вскоре очутиться наверху, где был свет.

Восхождение было продолжительно. Они миновали широкие площадки, где раскрываются пустые залы, точно житницы молчания. Затем надо было снова двигаться вперед во мрак. Годелива не смела посмотреть, боясь упасть, быть задетой летучими мышами, крылья которых, как ей казалось, раскрывались и закрывались вокруг нее. Ей представлялось, что это — кошмар, в котором краски сливаются, формы и звуки соответствуют друг другу и изменяются. Жорис говорил с ней, пробовал успокоить ее, шутил, чтобы придать ей бодрости. Годелива отвечала и двигалась, точно сомнамбула. Она боялась, в особенности, потому что не видела более Жориса, сливавшегося с тенью, не сознавала, что с ней происходит, точно потерялась во мраке.

Раздавались только их два голоса, искавшие наугад друг друга.

Годелива видела, как они миновали, точно при свете ночной грозы, таинственные двери, срубы, трагические, как виселицы, расположенные рядами колокола, в особенности, колокол Победы, одинокий в своем большом дортуаре, в бронзовой одежде, почти до пола, как бы в черной рясе осужденного на вечные мучения монаха…

Они все еще поднимались, точно пленники ступенек и башни. Это была как бы площадка на высоте, высоко стоящая тюрьма. Годелива никогда так не боялась, чувствуя поистине панический страх, физический ужас, который она не могла побороть. Когда настанет освобождение? Вскоре с высоты показался свет; голос Жориса, шедшего впереди, раздался среди большого света. Тогда она почувствовала над своей головой как бы зарю. В то же время подул сильный ветер и сдул с ее лица мрак.

Они дошли до площадки, проникли в стеклянную комнату, окна которой открывались на весь пейзаж города, огромные зеленеющие деревни Фландрии, северное море, переливающееся на горизонте. В углу находилась клавиатура из пожелтевшей слоновой кости, которая как бы ждала…

Годелива сейчас же поразилась, пришла в восторг.

— Ты здесь играешь?

— Да, сейчас ты услышишь мою игру.

— Я теперь рада, что пришла сюда, — продолжала она. — Но эта бесконечная лестница ужасна! А здесь так хорошо, так красиво!

Она захотела посмотреть горизонт. Жорис привлек ее к себе и поцеловал.

Я так рад, что ты здесь. Впрочем, — прибавил он, — ты уже отчасти приходила сюда. Помнишь твою фразу в начале нашей любви: «Если бы Богу было угодно!» Маленькую фразу, решившую все? На другой день я должен был играть. Когда я поднимался, мне казалось, что маленькая фраза тоже поднимается, идет впереди меня по ступенькам, бежит, снова возвращается. С тех пор я не был здесь одиноким. Маленькая фраза, явившаяся твоим голосом, жила здесь возле меня.

— Дорогой мои! — сказала Годелива. Она обняла его и прибавила: — и здесь ты страдал?

— Столько страдал, если бы ты знала! — отвечал Жорис. — Моя жизнь была точно темным восхождением, которое мы только что совершили, но которое всегда вело к свету. Башня спасла меня.