Золотая змея. Голодные собаки

И вот остро отточенные колья вбиты как раз в том месте, куда должна прыгнуть пума.

Наступила ночь, черная, дождливая. Беснуется разъяренная река. Мужчины сидят по домам, свет не зажигают и время от времени стучат дубинами или звонко лязгают своими мачете. Собаки лают, но скотина ведет себя пока тихо. Того истошного блеяния, которым козы всегда встречают пуму, не слышно. Лошади и ослы, привязанные только для виду к столбам и подпоркам хижин, спокойно жуют свежескошенную траву.

Донья Мариана, пристроившись на корточках за дверью своей хижины, ждет. Рядом с ней Ормесинда, она совсем потеряла покой с тех пор, как эта тварь повадилась таскать ее любимых козочек. Матарайо тоже с ними, но он даже скулить толком не может, так туго ему перевязали морду.

Время ползет медленно, стоит мертвая тишина: шум дождя и рокот реки настолько монотонны, что не нарушают ее. «Ничего не слыхать», — шепчет донья Мариана на ухо Ормесинде. Неужели проклятая пума учуяла опасность?

Ожидание затягивается, уже перевалило за полночь, и только когда пропели первые петухи, козы вдруг заблеяли, заметались, забились об ограду загона. Трусливо, хотя и злобно, затявкали где-то собаки… Но вот послышалось грозное рычание, и козы завопили не своим голосом. Матарайо, дрожа от страха, изо всех сил старается сбросить намордник.

Рычание все ближе, ближе, и вдруг…

Неужели попалась?

У доньи Марианы сразу будто гора с плеч свалилась, а Ормесинда даже всхлипнула от радости. Теперь из загона доносится не только блеяние коз, но и тягучий рев хищницы. Он то слабеет, то нарастает, то наливается дикой яростью, то опять замирает.

Попалась! Но кто ее знает, а вдруг она рычит, потому что просто ранена и теперь в лютом бешенстве расправляется со всеми козами подряд? Темнота все скрыла, все смешала, в такую глухую, черную, жуткую ночь только и жди какого-нибудь колдовства или наваждения. Нет уж, лучше сейчас не соваться в загон, можно подождать и до рассвета, тогда сразу все станет ясно.

Собаки в соседних дворах не унимаются, и, слыша их лай, женщины молятся еще истовее, а мужчины еще сильнее стучат об пол дубинами, еще громче лязгают своими мачете и кричат:

— Ума-а-а!.. Ума-а-а!..

Кажется, будто воет сама ночь.

Чуть только развиднелось, донья Мариана, крадучись, вышла из дому, легла на землю и поползла вдоль изгороди загона, заглядывая внутрь сквозь щели. Господи боже милосердный! Здесь она, пума, здесь, попалась!

Она напоролась брюхом на кол и ревет, извивается всем телом, пытаясь освободиться, особенно теперь, когда увидела человека. На земле огромная лужа крови. Донья Мариана — от ярости у нее даже в глазах потемнело — с дубиной в руках бросается в загон, а Ормесинда кричит не своим голосом:

— Сюда-а-а!.. Пума-а-а! Попала-а-ась!..

Мужчины, а за ними и женщины выскакивают из хижин и, добежав до загона доньи Марианы, видят, что она колотит дубиной по черепу пумы, хотя он давно превратился в кровавый комок. Но ей все еще мало; схватив огромный камень дрожащими руками, она с силой швыряет его в это красное месиво, и во все стороны разлетаются мозги. А донье Мариане и этого мало: не помня себя, она колотит пуму дубиной по спине, лапам, брюху.

— На, получай, мерзавка… На, получай, гадина… На…

Когда же до сознания доньи Марианы доходит, что зверь уже не поднимется больше и что вокруг столпился народ, она выпрямляется и, размахивая дубиной, раскатисто хохочет:

— Получайте свою голубую пуму!.. Вот вам ваша голубая пума!..

И все хохочет, и все размахивает дубиной, и, кажется, вот-вот опустит ее на чью-нибудь голову.

— Самая обыкновенная… серая да желтая… ваша голубая пума!

А люди не могут в себя прийти от изумления. Конечно, с доньей Марианой шутки плохи — возьмет да и огреет кого-нибудь дубиной, просто так, для потехи. Но мы глаз не можем отвести от этого кровавого комка, от этой зверюги, из-за которой не спали столько ночей. Артуро, сообразив наконец, что пума и в самом деле не голубая, не заколдованная, заливается громким смехом — от хвори его и следа не осталось.

— Ха-ха-ха… хи-хи-хи… ха-ха-ха… ха-ха… — хохочет донья Мариана, и, глядя на нее, никак не скажешь, что это она, наша всегда такая печальная донья Мариана. А она еще и прыгать принялась. Ну, совсем ума лишилась женщина!

XIII. ОПОЛЗЕНЬ

Сорняки так и норовят задушить молодые посадки, и каждый раз после дождя приходится, вооружившись тяпками, отправляться в огород и вступать с ними в упорный молчаливый бой.

Солнечные лучи играют на лезвиях тяпок, на потных лицах, на перьях птиц, с веселым щебетанием покидающих свои гнезда, на свежей листве.

После прополки кустики коки, юкки и перца зеленеют особенно весело и ярко на чистой взрыхленной земле, хотя чуть подальше, там, где мы только что работали, уже лезут новые сорняки — здесь, в низине, почва теплая, влажная, а солнце греет сильно, хотя и недолго.

И пока стоишь согнувшись, ковыряя землю тяпкой, надо помнить, что из-за любого бугорка, куста или из густой травы может выползти змея. Приходится быть все время начеку, иначе не успеешь вовремя отскочить в сторону, а ведь надо еще и палку схватить подлинней, чтобы прикончить эту тварь. Змей у нас полно — зеленые, бурые, желтые, они так и ползают или лежат в траве, свернувшись клубочком. Или перебираются с ветки на ветку, с дерева на дерево, и не дай бог, если кого укусят — тогда уж сразу прощайся с жизнью.

Но погожее время проходит быстро, и дождь опять загоняет нас под крыши. Ничего не поделаешь, сиди и смотри, как хлещет с небес вода. Про голубую пуму мы вспоминали долго и при этом всегда весело смеялись, не переставая жевать коку, конечно. Сначала, когда зарядили дожди, мы часто говорили о тех жутких ночах, а потом перестали — надоело.

Последнее время у нас только и было заботы, что плоты да сорняки, но кое-что переменилось с тех пор, как дон Матиас вернулся из Бамбамарки, куда он ходил за солью. Старик привез новость — долине угрожает оползень. Снимая со спины ослика переметную сумку, наш старый перевозчик, который все-то видит насквозь и беду за версту чует, сказал:

— Не нравится мне ущелье. Помяните мое слово, чуть посильней польет, и будет обвал.

Видя, как внимательно все его слушают, он объяснил:

— Земля в ущелье по склонам стала как губка — мягкая, рыхлая.

Оползни — большое несчастье. Ливни размывают склоны холмов, земля оседает, а потом обрушивается на дно ущелья или на долину. Грохот бывает такой, что в грозу и не разберешь, где гром, а где обвал — это только собаки различают. Как-то раз, правда, давно уже, в ущелье около Сио́неры камнями да землей завалило целое стадо вместе с пастухом. Конечно, вокруг Калемара скалы крепкие, не рухнут, но беда может прийти из ущелья — потоки воды, особенно сильные в грозу, того и гляди, обрушат на деревню лавину земли и камней.

Дон Матиас, сообщив об опасности, вздохнул:

— Жалко, что Чускито отравился и подох, он обычно чуял беду и перед обвалом лаял.

Всклокоченные, с водянистыми глазами, наши псы всегда жмутся к людям, глядят настороженно, навострив уши, и чуть что — сразу же поднимают неистовый лай, предупреждая нас об опасности.

Теперь, когда старик сообщил нам об оползне, зима с ее ветрами и отдаленными раскатами — одним псам ведомо, грома или обвала — наполнила тягостной тревогой наши сердца.

Другое дело зимой на реке. Вооружившись веслами, мы стоим над самой водой у края плота. Он хорошо знает нашу силу, а волны — нашу отвагу, древнюю, как сама река. И нас не страшит схватка ни с жизнью, ни со смертью. Но против оползней мы бессильны. Кто же сможет удержать падающую гору? Тут уж ни бревна, ни весла не помогут, даже если они в руках таких отчаянных парней, как мы, калемарские чоло.

И все-таки сидеть сложа руки мы не будем.

Наступило обычное после грозовой ночи утро. Старый Матиас разговаривает с доньей Мельчей: о том, что соль подорожала, — намокла, мол, пока везли, да и на складе было так сыро, что часть соли растаяла. О том, что юкка, видно, уродилась хорошая и что коричных деревьев стало совсем мало — вырубают их без зазрения совести.