Жизнь на старой римской дороге

— А где же она?

Овнатан, не отвечая, принес глину, положил в таз, который стоял в углу мастерской.

— Давид, — сказал он мальчику. — Я хочу тебя лепить. Скинь одежду и встань сюда.

Давид повиновался.

Овнатан приступил к работе. Это была первая его живая натура. Работал быстро, увлеченно.

Стоять неподвижно нагишом в сырой мастерской было холодно, зуб на зуб не попадал у Давида, но Овнатан ничего не замечал, а мальчишка не жаловался. Он был тоже захвачен работой брата.

Кто-то постучал в дверь мастерской.

— Одевайся! — приказал Овнатан Давиду и поспешно прикрыл мокрой тряпкой скульптуру.

В гончарную вошли отец Овнатана и его дяди. Увидев здесь в такую рань своего младшего сына, Иеремия несказанно удивился.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

— Я буду сегодня кататься на лошади! — осипшим голосом отвечал Давид. Его подбородок дрожал от холода.

Овнатан сдержал свое обещание. В полдень он оседлал лошадь, посадил впереди себя на седло младшего брата и, ударив лошадь каблуками, пустил ее вскачь по распаханному осеннему полю, красному и душистому.

И Давид перенесся в чудесный мир сказок. Его рубашка раздувалась от ветра. Раскинув руки и устремив вдаль горящие от возбуждения глаза, он представлял себе, что мчится на волшебном крылатом коне, что они вот-вот достигнут облаков…

С этого дня оба брата чуть свет приходили в гончарную и приступали к работе. Глина постепенно приобретала форму — вырисовывалась стройная легкая мальчишеская фигура.

И вот настал день, когда Иеремия увидел скульптуру младшего из своих сыновей, сделанную руками старшего. Он долго смотрел на Овнатана, и глаза его, иссушенные солнцем, ветром и пламенем печи, впервые за много лет наполнились благодатными слезами. Измученному тяжким трудом гончару казалось, что вернулись дни его молодости, он тяжело вздохнул, ноздри невольно расширились, вдыхая знакомый запах глины.

Овнатан встревожился.

— Почему ты плачешь, отец? — спросил он.

Сын Андреаса лишь молча покачал головой.

— Ты не веришь в меня, отец?

— Верю, сынок. Потому и плачу.

И Овнатан, не говоря ни слова, бросился на шею Иеремии.

На смену затянувшейся весне пришло жаркое лето. Раскаленный воздух обжигал долину. Собаки даже в тени не находили спасения и, высунув языки, прерывисто, часто дышали. Листья и трава потемнели. Казалось, само солнце приблизилось к земле.

Как-то, в начале лета, в тот час, когда солнечные лучи жгли особенно нещадно, Овнатан увидел свою сестру Маргариту, купающуюся в водоеме, на берегу которого был похоронен их дед.

Маргарита была несколькими годами младше Овнатана. Недавно ей исполнилось шестнадцать.

В детстве брат и сестра часто купались вместе, но с годами инстинктивно стали избегать этого.

Вода в водоеме была чистой и прозрачной, как слеза, и в ней отчетливо виднелось тело девушки. Так просвечивает порой луна сквозь легкую дымку почти прозрачных облаков.

Заметив Овнатана на берегу, Маргарита смутилась и нырнула в воду. Однако вскоре голова ее показалась вновь. Сжавшись в комок, девушка энергично работала руками, чтобы держаться на поверхности. А Овнатан все стоял и, не отрываясь, смотрел на нее.

— Уйди, Овнатан! — крикнула сестра.

Юноша отошел. Он забрался в кустарник и присел в тени его, чтобы не смущать сестру. Нежный ветерок тихо покачивал траву, и она, словно ласкаясь, гладила его лицо и волосы.

Да, Маргарита уже не девочка, раздумывал Овнатан, с которой он, бывало, приходил сюда купаться. Как она изменилась. От ее детских угловатых форм не осталось и следа. Словно какая-то чужая, совсем незнакомая ему девушка случайно забрела в их водоем. Тело налилось и стало женственным, упругие груди, дрожавшие от холода поражали нежностью линий.

Решение пришло внезапно. Он будет лепить сестру.

Но согласится ли Маргарита? Впрочем, она никогда еще и ни в чем не отказывала брату. Творческое волнение охватило все его существо…

Его думы прервал чистый и звонкий девичий голос:

— Овнатан!.. Овнатан!..

Юноша выглянул из-за кустов и увидел сестру, бежавшую с легкостью лани к нему. Овнатан бросился ей навстречу, они обнялись.

— Знаешь что, Маргарита, — таинственно прошептал он, — зайдем на минуту в гончарную. Я хочу тебе кое-что показать…

Девушка взяла его за руку, и они вместе направились к мастерской. По волосам Маргариты стекала вода и капала ей на грудь и плечи.

Колокола звонили к вечерне; когда они подошли к дверям гончарной, там уже никого не было. Все закончили работу и ушли домой.

Овнатан открыл тяжелую дверь, и Маргарита вошла в мастерскую. От вечерней прохлады и какого-то непонятного страха все ее тело дрожало.

Она взглянула в глаза брата, и ой показалось, что под его густыми бровями ярко светятся два огонька. И когда они подошли к укрытой тряпьем скульптуре Давида, Маргарита прошептала:

— Я боюсь…

— Чего?

— Не знаю…

Овнатан улыбнулся.

Улыбка брата успокоила Маргариту. Ей было шестнадцать лет. Девушка в этом возрасте уже не девочка, но еще и не женщина. Она вся во власти тревожных предчувствий и непонятных страхов. То зовет ее чей-то чарующий голос, то кто-то нежно касается ее плеча. Но когда она, с трепетом в сердце, полная смятения, порывисто оборачивается — никого нет. Или это ветер крылом коснулся ее? Она все время будто с кем-то играет, и эта таинственная игра продолжается до тех пор, пока перед ней не обнажится мир, пока не разорвется завеса, закрывающая от нее действительность, пока не взойдет солнце жизни и не рассеет лучами своими темную, полную тревоги ночь, которая окутывает девичью душу.

Овнатан молча снял со скульптуры тряпье, Маргарита вскрикнула и прижалась к брату.

— Это Давид?

— Да, Давид.

Сестра со всех сторон рассмотрела скульптуру. Страх Маргариты сменился восторгом.

— Я хочу сделать и твою скульптуру, Маргарита…

— Так же, как Давида?

— Да…

— А что скажут отец и мать? — прошептала девушка.

— Никто ничего не увидит. Мы будем приходить сюда по утрам, перед началом работы, и в воскресные дни. А потом… ведь ты моя сестра…

— А ты мой брат!

И Маргарита крепко обняла юношу.

Они вышли из мастерской. Последние лучи солнца уже скользили по макушкам самых высоких деревьев, темнели красные черепичные крыши домов, а небо на западе покрывалось лиловой золой отгоревшего дневного костра.

— Еще два дня, и работа будет окончена, — сказал сестре Овнатан, прикрывая изваяние. В этот миг ему показалось, что под грязными тряпками скрылась сама луна.

Они вышли из мастерской.

Чуть погодя в гончарную зашел Иеремия.

Смочив глину и покрыв ее влажной простыней, он огляделся. Ему захотелось еще разок посмотреть на скульптуру маленького Давида. Он снял с изваяния тряпки и окаменел от изумления. «Кто эта бесстыжая девка, которая обнажилась перед моим сыном и позволила ему смотреть на себя?»

«Но, быть может, нагая женщина — игра его воображения?» — подумал гончар. Но нет, девушка стояла перед ним как живая. Тогда он взглянул ей в лицо… и узнал. Кровь бросилась ему в голову, все тело задрожало.

И тут его как будто окутал красноватый туман, руки сами собой сжались в кулаки, подобно рукам убийцы, готового броситься на свою жертву; сильным ударом он разбил голову статуе, затем смял ей грудь, отломал руки, стремясь прикрыть кусками глины наготу своей бесстыжей дочери. Наконец он снова прикрыл обезображенную скульптуру тряпками и пошел к двери. Но здесь им вдруг овладела непонятная слабость. Руки опустились, ноги отказались идти, и он заплакал, как ребенок. Иеремия понимал, что он разбил целую жизнь, но он не мог поступить иначе, не мог сдержать свой гнев.

Вскоре в мастерскую пришли его братья. Они сразу заметили, что с Иеремией случилось что-то неладное. Он выглядел так, словно только что потерял очень дорогого и близкого человека.