Когда я умирала

— Понимаю, — говорю я. — Это он просто так. Он возьмет свои слова назад.

— Так пусть возьмет.

— Уберите нож, и возьмет.

Прохожий смотрит на меня, смотрит на Джула. Джул перестал вырываться.

— Уберите нож, — говорю я. Он закрывает нож.

— Ей-богу, — говорит папа. — Ей-богу.

— Джул, скажи ему, что ты просто так, — говорю я.

— Я думал, он что-то сказал, — отвечает Джул. — Если городской, так думает…

— Тихо, — говорю я. — Скажи ему, что ты просто так.

— Я просто так сказал, — повторяет Джул.

— Ну то-то, — говорит прохожий. — Обзывать меня…

— Думаете, он побоится обозвать? — спрашиваю я.

Прохожий смотрит на меня.

— Я так не сказал, — отвечает он.

— И не думай так, — говорит Джул.

— Замолчи, — говорю я. — Пошли. Папа, трогай.

Повозка тронулась. Прохожий стоит, провожая нас взглядом. Джул не оглядывается назад.

— Джул бы его отлупил, — говорит Вардаман.

Мы всходим на вершину холма, где уже начинается улица, бегают туда и сюда автомобили; мулы втаскивают повозку на улицу. Папа осаживает их. Улица протянулась прямо к площади, там перед судом стоит памятник. Мы снова влезаем в повозку — все, кроме Джула, — и лица прохожих поворачиваются к нам с уже знакомым выражением. Джул не лезет, хотя повозка тронулась.

— Залезай, Джул, — говорю я. — Давай. Поехали отсюда.

Но он не лезет. Он ставит ногу на вращающуюся ступицу заднего колеса и, держась одной рукой за стойку, заносит в повозку другую ногу; ступица плавно вращается у него под подошвой, а он садится на корточки и смотрит прямо вперед, неподвижный, сухой, с деревянной спиной, словно вырезанный целиком из сухого дерева.

КЕШ

Ничего другого не оставалось. Либо отправить его в Джексон, либо Гиллеспи подаст на нас в суд — он как-то дознался, что Дарл поджег сарай. Не знаю уж как, но дознался. Вардаман видел, как он поджег, но божится, что никому не сказал, кроме Дюи Дэлл, а она велела никому не рассказывать. Однако Гиллеспи дознался. Да и без этого рано или поздно сообразил бы. Еще ночью мог догадаться — по тому, как вел себя Дарл.

И папа сказал:

— Видно, больше нечего делать.

А Джул сказал:

— Хочешь, сейчас его укоротим?

— Укоротим?

— Поймаем и свяжем, — сказал Джул. — Или будешь дожидаться, когда он повозку с мулами подожжет к чертям?

Но это было ни к чему.

— Это ни к чему, — сказал я. — Похороним ее — и тогда уж. — Человеку сидеть под замком до конца дней — пусть получит напоследок хоть какое удовольствие.

— По-моему, он должен быть там с нами, — говорит папа. Видит Бог, мне досталось испытание. Беда идет, другую ведет.

Я иногда задумываюсь, кто имеет право решать, нормальный человек или ненормальный. Иногда мне кажется, что нет между нами совсем нормального и совсем ненормального, и кто он есть — мы договариваемся и решаем. Выходит, не то важно, что человек делает, а то, как большинство людей посмотрит на его дела.

Уж больно крут с ним Джул. Конечно, ведь это Джулова коня продали, чтобы довезти ее до города, и, можно сказать, Дарл хотел сжечь стоимость его коня. Но я не раз думал — и до того, как переправились через реку, и после, — что Бог оказал бы нам милость, если бы забрал ее из наших рук и Сам как-либо ей распорядился, и мне казалось, что Джул шел против воли Божьей, когда старался вытащить ее из реки, а когда Дарл рассудил, что кому-нибудь из нас надо что-то делать, я порой думаю, что он поступил правильно. Но если человек поджигает чужой сарай, подвергает опасности скот, губит имущество, для этого, по-моему, нет оправданий. Вот когда я считаю человека ненормальным. Вот когда он не может смотреть на вещи, как остальные люди. И тогда, по-моему, с ним надо поступать так, как большинство людей считает правильным — ничего другого не остается.

А все-таки стыдно. Люди, похоже, отошли от старой правильной заповеди, которая говорит: гвозди вгоняй по шляпку и края затесывай чисто, как будто строишь для себя, для своего удобства. А люди, они ведь как — у одних вроде ровные, красивые доски, хоть суд из них строй, а у других — кругляк корявый, на курятник только годится. Но лучше построить крепкий курятник, чем худой суд, а крепко строят или худо — так то не ради удовольствия своего или неудовольствия.

Мы поехали по улице к площади, и он сказал:

— Надо сперва Кеша отвезти к доктору. Оставим его там, а потом вернемся.

В том-то и дело. Мы-то с ним родились почти что подряд, а Джул, Дюи Дэлл, Вардаман стали появляться только лет через десять. Конечно, и они мне родные, но не знаю. А я — старший и думаю, как же он мог это сделать? — не знаю.

Папа смотрел на меня, потом на него, жевал ртом.

— Поехали, — я сказал. — Сперва это сделаем.

— Ей бы хотелось, чтобы мы все там были, — говорит папа.

— Сперва Кеша отвезем к доктору, — сказал Дарл. — Она подождет. Она уже девять дней ждала.

— Не понимаете вы, — говорит папа. — С кем ты был молодым, и ты в ней старился, а она старилась в тебе, видел, как подходит старость, и мог услышать от нее, что это не важно, и знал, что это правда жизни, всех наших горестей и тягот. Не понимаете вы.

— Нам еще выкопать надо, — я говорю.

— Тебе и Армстид и Гиллеспи сказали: дай знать вперед, — говорит Дарл. — Кеш, хочешь, сейчас поедем к Пибоди?

— Нет, — я сказал. — Теперь совсем отпустило. Все надо делать по порядку.

— Если бы было выкопано, — говорит папа. — А мы и лопату забыли.

— Да, — сказал Дарл. — Я пойду в скобяной магазин. Придется купить.

— Она денег стоит, — говорит папа.

— Что же, пожалеешь для нее? — говорит Дарл.

— Иди покупай лопату, — сказал Джул. — Ну-ка, дай мне деньги.

Но папа не остановился.

— Лопату, я думаю, достанем, — сказал он. — Есть же здесь христиане.

Так что Дарл остался, и мы поехали дальше, а Джул сидел на корточках на задке и смотрел Дарлу в затылок. Он был похож на бульдога — это такая собака, которая не лает, а сидит на веревке и только смотрит, на кого задумала броситься.

Так он сидел все время, что мы стояли перед домом миссис Бандрен, слушал музыку, твердыми белыми глазами смотрел в затылок Дарлу.

Музыка играла в доме. Граммофон ее играл. Прямо как живой музыкальный оркестр.

— Хочешь, поедем к Пибоди? — спросил Дарл. — Они тут подождут и скажут папе, а я отвезу тебя к Пибоди и вернусь за ними.

— Нет, — я сказал.

Надо похоронить, коль мы уже так близко и только ждем, когда папа лопату одолжит. Он ехал по улице, пока мы не услышали музыку.

— Может, здесь найдется, — сказал он. Он остановился у дома миссис Бандрен. Словно знал наперед. Думаю порой: хорошо бы работящий человек видел работу так далеко вперед, как ленивый видит лень. И вот, словно наперед знал, остановился он перед этим новым домиком, где играла музыка. Мы ждали и слушали. Думаю, он мог бы выторговать у Сюратта такую вещь за пять долларов. Утешительная штука, эта музыка. — Может, здесь найдется, — папа говорит.

— Ну что, Джул сходит, — спрашивает Дарл, — или лучше мне, думаешь?

— Думаю, лучше я, — говорит папа. Он слез, пошел по дорожке вокруг дома к черному ходу. Музыка замолчала, потом снова заиграла.

— И у него такой будет, — сказал Дарл.

— Да, — сказал я. Он словно знал, словно видел сквозь стены и на десять минут вперед.

Только минут получилось побольше десяти. Музыка замолчала и не играла довольно долго — пока папа разговаривал с ней у задней двери. Мы ждали в повозке.

— Давай отвезу тебя к Пибоди, — сказал Дарл.

— Нет, — я сказал. — Мы ее похороним.

— Если он когда-нибудь придет оттуда, — сказал Джул и начал ругаться. Потом стал слезать с повозки. — Я пошел.

Тут мы увидели папу. Он вышел из-за дома с двумя лопатами. Положил их в повозку, забрался, и поехали дальше. Музыка так и не заиграла. Папа оглянулся на дом. Он немного поднял руку, и я увидел, что в окне немного отодвинулась занавеска и показалось ее лицо.