Репортаж с петлей на шее

– Что с Юлеком, Либа? – выдавила я.

Она разрыдалась…

Немного успокоившись, она подошла к шкафу, достала из ящика конверт и протянула мне.

Это было сообщение: «8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут Юлиус Фучик скончался…»

– Не верю! Не верю, Либа, не верю! Столько пропавших без вести, осужденных на смерть возвращается! Ты сама говоришь, что тюрьма в Плетцензее в сентябре подверглась бомбардировке. Многим заключенным удалось бежать, скрыться. Разве Юлек не мог быть среди них?

Я дала объявление в «Руде право». 9 июня 1945 года оно было опубликовано в рубрике «Кто сообщит?»:

«Юлиус Фучик, писатель и редактор газеты „Творба“ из Праги, был в заключении на Панкраце, затем переправлен в Бауцен, а позже в Плетцензее в Берлин. 8 сентября 1943 года он был казнен. Всех имеющих какие-либо сведения о нем прошу сообщить по адресу…»

Вскоре на мое объявление пришел ответ: я получила письмо от инженера Владимира Казды, жителя Праги. Вот что он писал:

«…Посылаю письмо Вам и одновременно в Компартию Чехословакии.

…Я понимаю, какую боль причиню Вам своим сообщением, но разум выше чувства, и он велит рассказать все, что я узнал о Вашем муже от бывшего политзаключенного Пешека, который сидел с Юлиусом Фучиком в одной камере на Панкраце. Увы, уже вернувшись на родину, Пешек, не выдержав перенесенных мучений, на днях скончался… Я выполняю данное ему обещание…

На основании рассказов папаши Пешека я мог бы рассказать вам много по-человечески прекрасного, но узкие рамки письма для этого недостаточны.

Мы с женой были бы рады видеть Вас у себя в любое время…

Чест праци!

Инженер Владимир Казда

Адрес

К письму была приложена копия свидетельства:

«Свидетельство» и сообщение о Юл, Фучике, редакторе «Руде право»

Прага, 11 июня 1945 г.

Я, нижеподписавшийся инж. Владимир Казда, проживающий в Праге, бывший политзаключенный, делаю это сообщение о Юлиусе Фучике на основании рассказов покойного И. Пешека.

Весной 1944 года я был брошен в камеру 248 фашистского застенка на Панкраце. Здесь я познакомился с Иозефом Пешеком. Мы быстро сблизились, и папаша Пешек рассказал мне, что долгое время просидел в одной камере с Юлиусом Фучиком. Они стали большими друзьями, Юлча – так Пешек называл Фучика – звал его «отцом».

Не было дня, чтобы Пешек не говорил мне о Фучике, а позже попросил, в случае его смерти, после освобождения сообщить все, что я узнал от него о Фучике, в Компартию Чехословакии.

Вот что рассказал мне папаша Пешек.

«…В один из дней к нам в камеру втолкнули страшно избитого человека, вернее, то, что от человека осталось. Это был Юлча Фучик. Казалось, этот день будет его последним… Все тело превратилось в сплошной кровоподтек. Он мог лежать лишь на животе. Говорить был не в состоянии, вдыхая воздух, издавал страшные хрипы… Трудно понять, как человека в таком состоянии могли бросить в камеру. Единственной возможной медицинской помощью здесь были мокрые тряпки; разорвав свое белье, обитатели камеры делали ему компрессы. Тюремный врач сомневался в том, что Юлча выживет. Фашистский комиссар дворца Печека запретил перевозить Фучика в тюремную больницу, заявив: „Если ему суждено подохнуть – пусть подыхает в камере“.

Наперекор всему Юлча пережил этот критический день. Папаша Пешек с помощью остальных заключенных (к сожалению, я не знаю, кто это был) каждый час менял на больном мокрые тряпки. Визит врача не изменил ничего, снова было запрещено перевозить его в больницу. На третий – если не ошибаюсь – день принесли носилки и положили на них Юлчу. Но перевезли его не в больницу, а на первый этаж, в канцелярию, где два гестаповца учинили ему допрос, во время которого он часто терял сознание. После нечеловеческих мучений Фучика снова бросили в камеру.

На несколько дней Юлчу оставили в покое, и он начал понемногу поправляться. С каждым часом обитатели камеры все больше сближались. Третьим в камере в это время был, если память мне не изменяет, или молодой поляк-парашютист, который так и не назвал своего имени и позже был отправлен в Польшу, или пятнадцатилетний мальчик, которого расстреляли вместе с родителями…

Юлчу допрашивали снова и снова… Папаша Пешек называл эти допросы «холодным и горячим душем». Во время одних Юлчу немилосердно избивали, во время других пытались склонить «вежливым» обхождением… Когда не помогали ни вежливость, ни посулы, его пытали.

О твердости Фучика во время допросов свидетельствует количество произведенных дознаний и то обстоятельство, что поведение этого несокрушимого человека вызвало некоторое уважение к нему комиссара, ведущего его «дело».

Пешек рассказывал, что Юлча с горечью говорил о недостойном поведении Клецана во время допросов. Говорил Фучик также о том, что передает немецкому смотрителю Колинскому свои записки и заметки, которые пишет здесь, в тюремной камере.

Пешек несколько раз просил меня в случае его, Пешека, смерти сообщить о записках Фучика…

Я пишу Вам все это, чтобы начать поиски Колинского и записей, сделанных Фучиком…

Владимир Казда».

Из этого письма я узнала, что папаши Пешека больше нет в живых. Но что с Юлеком?

Инженер Казда сообщал, что Юлек на Панкраце тайно писал… Я вспомнила, что в январе 1943 года в «Четырехсотке» Юлек успел сказать мне: «Густина, я на Панкраце пишу». Я спросила: «Кто выносит?» Юлек шепнул: «Немецкий надзиратель». – «Будь осторожен!» – тихо сказала я. «Он человек надежный», – ответил Юлек.

Больше я об этом ничего не знала.

Я решила немедленно начать поиски Колинского. Обратилась за помощью к товарищам из Комитета безопасности. Там меня очень поддержали, и мы все вместе взялись за дело.

Один из товарищей-коммунистов сказал мне, что слыхал, будто у какой-то женщины есть оставленное мне Юлеком завещание.

«Юлек писал завещание? Это мираж!» – успокаивала я себя. Я не могла поверить еще и потому, что этот товарищ никак не мог объяснить, кто эта женщина, как ее имя и где она живет.

Кто ему сказал о завещании?

Отвечает – родственник.

Я тут же позвонила названному родственнику. Тот подтвердил: да, мол, у одной женщины есть завещание Юлека. Но имени женщины он не помнит.

От кого он об этом узнал? Выпало, говорит, из памяти. Столько всяческих событий произошло после освобождения!

Поразмыслив, он добавил: кажется, такой-то, но его сейчас нет в Праге…

…Заходил ко мне молодой коммунист Ярослав Покорный. Он был арестован гестапо в 1942 году и несколько раз «посетил» нашу «Четырехсотку»…

Он сказал, что в концлагере сдружился с юношей, приговоренным к смерти, который сидел в Плетцензее в одной камере с Юлеком. Ему смертный приговор заменили концлагерем, и после освобождения он вернулся домой…

Этот молодой человек был вместе с Юлеком до того самого рокового утра, когда за Юлеком явились два ражих детины, стащили с нар, приказали раздеться донага, а потом снова надели наручники и увели…

Я была вне себя:

– Не верю! Как зовут этого парня? Кто он?

– Он человек серьезный, его словам можно верить, – ответил Ярослав.

– Его имя тебе известно?

– Ну конечно, ведь мы столько времени пробыли вместе в лагере! Он часто рассказывал мне о Юлеке. Постой, постой… я непременно вспомню…

Но вспомнить не смог.

– Я напишу приятелю в Пльзень и спрошу. Как же его все-таки зовут? Со мной теперь это часто случается – отказывает память, не могу вспомнить даже, как близкого друга зовут!

– Пока не поговорю с ним сама, не поверю!

В конце концов Ярослав Покорный припомнил его имя и при мне написал ему.

К этому времени и Либа наконец решилась показать мне письма Юлека из тюрьмы. Среди них было и последнее, датированное 31 августа 1943 года.

Я упорно искала Колинского. Наконец, после длительных поисков товарищи из Комитета безопасности сообщили мне, что Колинский находится в Колине. От Праги это всего шестьдесят километров, но как туда попасть? Поезда то ходят, то не ходят. Всюду еще царит хаос. На пражских улицах разворочена мостовая, тут и там остатки баррикад – свидетельства недавних боев… Я договорилась с товарищами из комитета, что они меня отвезут в Колин на машине…