Слишком ранний рассвет

И как они ели, о как они ели! Хотя полагалось считать, что дамы лишь чуть прикасаются к пище. У одного только Льюиса эта баснословная снедь лежала нетронутой, пока повелительный жест отца или молящий взгляд Мэри-Аделин не побуждали его нехотя браться за вилку.

Между тем мистер Рейси продолжал разглагольствовать.

— Полагаю, что юноша, до того как он ступит на жизненный путь, должен увидеть свет, сформировать свои взгляды, утвердиться во вкусах. Пусть глянет на прославленные памятники искусства, познакомится с политическим строем других государств, со всеми этими устарелыми обычаями и традициями, бремя которых мы столь доблестно сбросили в нашей стране. Он увидит много такого, что достойно осуждения и сожаления («Ах, эти девочки!..» — напомнил о себе Коммодор), и вознесет благодарность Всевышнему за то, что родился и вырос в нашей Стране Свободы. Притом, — великодушно заключил мистер Рейси, — потраченное им время пройдет не без пользы.

— Ну а воскресные праздники? — предостерегающе вопросил мистер Кент, и миссис Рейси тотчас откликнулась, адресуясь к своему сыну: — Это то, о чем я говорила.

Мистер Рейси не любил, чтобы его прерывали, и с досады сделался как бы еще корпулентнее. На минуту он словно навис над слушателями, после чего обрушился разом, подобно лавине, и на мистера Кента, и на супругу.

— Воскресные праздники! Нашли о чем говорить! Чем, скажите, опасно европейское воскресенье доброму прихожанину нашей епископальной церкви? Все мы ревностные сыны и дщери церкви, не так ли? Полагаю, за этим столом не найдется ни хнычущих методистов, ни безбожников-унитариев. И дамы этого дома не ходят украдкой на проповеди в баптистскую молельню на углу переулка. Верно я говорю или нет? А если я прав, то чего нам бояться папистов? [7] Я не меньше других осуждаю их языческие доктрины, но, черт их всех подери, они тоже молятся в церкви. И служба у них настоящая, совсем как у нас. Служат священники в подобающем им облачении, не какие-нибудь прощелыги, будь они прокляты, в драных брюках и сюртуках, толкующие о Всевышнем на том же языке, что с друзьями в трактире. Нет, сэр, — возгласил мистер Рейси, наседая на съежившегося мистера Кента, — не церкви опасны в Европе, страшны выгребные ямы.

Миссис Рейси вдруг побледнела. Льюис знал, что состояние санитарных удобств за границей сильно ее беспокоило.

— Ночные миазмы, — прошептала она еле слышно.

Но мистер Рейси вернулся к своей основной теме:

— Полагаю, что, если молодой человек решил путешествовать, он должен поездить вволю… в пределах, понятное дело, своих… гм… материальных возможностей. Повидать белый свет. С таким боевым приказом мой сын пускается в плавание. Коммодор! Так давайте же выпьем за то, чтобы приказ мой был полностью выполнен!

Убрав блюдо с виргинским окороком, а точнее, с тем, что от него оставалось, черная Дина поставила чашу с пуншем, и хозяин, вооружась разливательной ложкой, стал наполнять пряно благоухающим пламенем стоявшие на серебряном подносе бокалы. Мужчины все встали, дамы заулыбались, роняя слезы, и последовавшие затем тосты за здоровье Льюиса и за успех его путешествия оказались столь выразительными, что хозяйка дала поспешный знак дочерям, и под шорох накрахмаленных юбок все три исчезли за дверью.

Льюис успел услышать, как мать пояснила сестрам:

— Если папа в таком настроении, это значит, что он очень любит нашего милого Льюиса.

Невзирая на вынужденные вчерашние возлияния, Льюис поднялся еще до восхода солнца.

Бесшумно открыв ставни, он высунул голову и оглядел лужайку, мокрую от росы; дальше угадывались кусты и темнела под звездным небом вода залива. Голова у него побаливала, но сердце в груди ликовало. Предстоящая радость протрезвила бы и более хмельную голову, чем у него.

Он быстро оделся, стянул цветастое одеяло со своей огромной кровати красного дерева, туго скатал его, взял под мышку и с этой таинственной ношей, не обуваясь, с башмаками в руке, уже приготовился тихо спуститься по скользкой дубовой лестнице, когда тьму внизу в холле вдруг озарил свет зажженной свечи. Замерев, он перегнулся через перила и, к своему изумлению, увидел сестру Мэри-Аделин. Она была в шляпе, в плаще, но тоже без обуви и шла, как ему показалось, из кладовой. Обе руки у нее были заняты: в правой она держала башмаки и свечу, в левой — прикрытую сверху корзинку.

Брат и сестра вглядывались друг в друга в голубом полумраке. Шедший сверху свет свечи искажал черты девушки, и спустившемуся навстречу ей Льюису показалось, что на лице сестры играет испуганная улыбка.

— Ты-то зачем поднялся? — прошептала она. — Я спешу отнести кое-что этой бедняжке, молодой миссис По; [8] она так тяжко хворает. Надо вернуться, пока мама не пошла в кладовую. Ты не выдашь меня, правда, Льюис?

Льюис жестом показал, что участвует в заговоре, и осторожно отодвинул засов. Оба молчали, пока не отошли подальше от двери. Потом сели на приступке веранды, обулись и торопливо, тоже в полном молчании, прошли через призрачные кусты к калитке, которая вела в переулок.

— А ты куда, Льюис? — спросила сестра, в изумлении глядя на одеяло под мышкой.

— Куда я? — переспросил в замешательстве Льюис и стал рыться в кармане. — Я, конечно, без денег… Ты ведь знаешь, старик ничего не дает… но вот тебе доллар. Если он пригодится для миссис По, буду счастлив… почту за большую честь…

— Ах, Льюис… разумеется, он пригодится… и это так мило с твоей стороны. Я куплю им кое-что в лавке… Они мяса совсем не видят. Только то, что я принесу. А у нее ведь чахотка. И обе, и мать и она, так безумно горды… — Мэри-Аделин прослезилась, растроганная помощью Льюиса, а он вздохнул с облегчением: его тайна осталась при нем.

— Предутренний ветерок, — тихо сказал он, чувствуя, как воздух свежеет.

— Да, надо спешить, — заторопилась сестра. — К восходу солнца мне нужно быть дома, чтобы мама не знала…

— А мама не знает, что ты там бываешь, у миссис По?

На полудетском личике девушки выразилось лукавство.

— И знает, и в то же время не знает. Мы так с ней условились. Мистер По ведь безбожник, а ты знаешь, как на это смотрит отец…

— Понятно, — кивнул ей Льюис. — Теперь нам в разные стороны. Пойду немного поплаваю. — Передай ей, сестренка, что третьего дня в Нью-Йорке я слушал мистера По, он читал там стихи…

— Как, Льюис, ты слушал его? Но отец говорил нам, что он богохульник!

— Он поэт, великий поэт. Передай, что я так сказал. Обещаешь, сестренка?

— Не знаю… Мы с ней не ведем разговоров о мистере По. — Девушка смущенно умолкла и пустилась своим путем.

В маленькой бухте, откуда еще так недавно отплывал Коммодор, покачивалась в предутренней зыби неуклюжая шлюпка. Льюис подгреб на ялике, привязал его, перебрался на шлюпку. Порывшись в карманах, он извлек бечеву, парусную иглу и множество других неожиданных и странных предметов. Связав два весла, он укрепил их стоймя между передней банкой и носом и поднял на импровизированной мачте парус из одеяла. После чего закрепил бечеву за конец цветастого паруса и, держа ее левой рукой, взялся правой за руль.

Венера, меланхолично светившая серебром на узкой полоске бледно-зеленого неба, метнула в воды залива сияющий круг, как только утренний бриз надул этот парус любви.

Пройдя две-три мили вниз по заливу, Льюис Рейси спустил свой удивительный парус и пришвартовался в маленькой бухточке. В ту же минуту ивняк, окаймлявший усыпанный галькой берег, таинственно расступился, и Триши Кент заключила его в объятия.

Солнце уже поднималось из низких туч на востоке, поливая их жидким золотом, и, по мере того как свет разливался по небу, Венера теряла свой блеск. Но под ивами царствовал водянисто-зеленоватый сумрак, хранивший еще запоздалые шорохи ночи.

— Триши! Триши! — Юноша упал перед ней на колени. Потом он спросил: — Ты уверена, ангел мой, что никто не догадывается?