Модеста Миньон

Мелочный Вилькен возвел каменную ограду со стороны фруктового сада и огорода. Мститель достиг своей цели — те несколько квадратных метров земли, которые были закреплены за Шале по арендному договору, превратились в маленький парижский садик. Службы, выстроенные и выкрашенные в полной гармонии с общим архитектурным ансамблем, прилегали теперь вплотную к стене соседнего владения.

Внутреннее убранство этого прелестного домика вполне соответствует его внешнему виду. Гостиная, где узорный паркет выложен из дерева тропической породы, радует взгляд росписью — подражание китайским лакам. На черном фоне в золотых рамках сверкают разноцветные птицы, причудливые зеленые ветви и фантастические китайские рисунки. Стены столовой отделаны панелями из сосны с кружевной резьбой, которая так украшает русские избы. Маленькая передняя, заключенная между площадкой лестницы и лестничной клеткой, выкрашена под старое дерево и отделана в готическом стиле. Убранство спален, обитых ситцем, свидетельствует о дорогостоящей простоте. Стены и потолок уютного кабинета, служившего теперь спальней кассира и его жены, сплошь обшиты деревом и напоминают своей отделкой каюту парохода. Не удивительно, что все эти причуды судовладельца г-на Миньона возбуждают ярость Вилькена. Одураченный покупатель мечтал поместить в этом коттедже свою дочь с мужем. Об этом проекте был осведомлен Дюме, и впоследствии вам станет понятным бретонское упорство кассира.

В Шале ведет небольшая решетчатая калитка, заостренные прутья которой выступают на несколько дюймов над частоколом и живой изгородью. Садик, равный по величине роскошному цветнику Вилькена, полон всевозможных цветов — роз, георгинов, самых прекрасных, самых редких экземпляров оранжерейной флоры, — и не мудрено, так как маленькая оранжерея — еще один повод для страданий Вилькена — оранжерея-каприз, именуемая господской оранжереей, принадлежит Шале и отделяет его от виллы Вилькена или, если хотите, соединяет его с ней. Казначей Дюме отдыхал от своих обязанностей, ухаживая за редкостными цветами, которые составляли, пожалуй, самую большую радость Модесты. В прежнее время из бильярдной виллы Вилькена, напоминающей галерею, можно было проникнуть в оранжерею, пройдя через смежную с ней огромную вольеру в форме башенки. Но после постройки каменной ограды, закрывшей вид на фруктовый сад, Дюме заделал дверь, соединявшую оба здания.

— Стена за стену! — воскликнул он при этом.

— Вы и Дюме, оба, как видно, начали «стенать»! — острили гаврские коммерсанты, желая подразнить Вилькена. И с тех пор завистники всякий день встречали на бирже удачливого дельца новым каламбуром.

В 1827 году Вилькен предложил Дюме шесть тысяч франков жалованья и десять тысяч франков отступного за расторжение арендного договора, но казначей отказался, хотя получал всего тысячу экю у Гобенхейма, бывшего подчиненного своего патрона. Надо помнить, что Дюме — бретонец, пересаженный волей судьбы на нормандскую почву. Судите же сами о ненависти, которую затаил против обитателей Шале нормандец Вилькен, счастливый обладатель трех миллионов. Нет большего кощунства по отношению к миллионам, как доказать богачу бессилие золота! Вилькен, впавший в уныние, так как все его попытки отделаться от Дюме терпели неудачу, стал в Гавре притчей во языцех. Он дважды предлагал Дюме в полную собственность прекрасный дом и дважды получал отказ. Это упрямство начало беспокоить Гавр, но многие находили ему объяснение: Дюме — бретонец, и этим все сказано! А сам кассир просто считал, что г-же Миньон и особенно ее дочери Модесте будет неуютно в любом другом месте. По мнению Дюме, обожаемые им особы находились тут в храме, достойном их, и по крайней мере имели возможность пользоваться этой роскошной хижиной, где даже низложенные короли могли бы жить среди привычного величия, среди того декорума, которого так часто бывают лишены низверженные властители. Пусть читатель не посетует на то, что ему пришлось познакомиться с обстановкой, среди которой жила Модеста, и с ее обычным окружением, но на будущность любой девушки люди и вещи, среди которых она живет, влияют не меньше, чем врожденные свойства ее характера, если только на него уже не наложили отпечатка какие-либо неизгладимые впечатления.

Видя, как непринужденно Латурнели вошли в Шале, опытный наблюдатель справедливо заключил бы, что они бывают здесь каждый вечер.

— Вы уже здесь, мэтр? — воскликнул нотариус, заметив в гостиной Гобенхейма, молодого гаврского банкира, родственника Гобенхейма-Келлера, главы большого парижского банка.

Гобенхейм, еще молодой человек с мертвенно-бледным лицом, принадлежал к тем блондинам с черными глазами, неподвижный взгляд которых имеет какую-то магнетическую силу; скупой на слова и на жесты, весь в черном, худой, словно больной чахоткой, но крепко сложенный, он поддерживал дружеские отношения и с семьей своего бывшего патрона и со своим кассиром, но скорее по расчету, чем по сердечной склонности. В этом доме играли в вист по два су за фишку, сюда можно было прийти запросто, необязательно в парадном костюме, здесь можно было отказаться от угощения, ограничившись стаканом сахарной воды, и благодаря этому не отвечать приглашением на приглашение. Показной преданностью семейству Миньон Гобенхейм снискал в городе славу человека добросердечного и мог к тому же не появляться в гаврском обществе, избегая, таким образом, излишних трат и не нарушая строгой экономии и размеренного образа жизни, которых он неизменно придерживался. Этот ревностный почитатель золотого тельца ложился каждый вечер ровно в половине одиннадцатого и вставал ровно в пять. Наконец, уверенный в скромности Латурнеля и Бутши, Гобенхейм разбирал с ними самые щекотливые дела, бесплатно получал советы нотариуса и проникал в тайны городских сплетен. Молодой «златоглот», как прозвал его Бутша, был сродни тем субстанциям, которые называются в химии поглощающими. Со времени катастрофы, повлекшей разорение банкирского дома Миньона, где по желанию своих родственников Келлеров он изучал крупную морскую торговлю, никто в Шале не обратился к нему с просьбой, даже с самой незначительной: его ответ был известен заранее. Этот молодой человек смотрел на Модесту так равнодушно, словно перед ним была грошовая литография.

— Гобенхейм — колесико огромной машины, именуемой Торговлей, — говорил о нем несчастный Бутша, ум которого проявлялся порой в таких робких остротах.

Латурнели почтительно поздоровались с пожилой дамой, одетой в черное бархатное платье, которая не поднялась с кресла, так как оба ее глаза были поражены катарактой. Г-жу Миньон можно обрисовать в двух строках. Ее строгое и спокойное лицо, лицо благородной матери семейства, сразу привлекало к себе взгляд; казалось, безупречная жизнь должна была предохранить ее от несчастья, однако именно таких женщин судьба избирает мишенью для своих стрел, увеличивая плеяду Ниобей [6]. Умело завитой и аккуратно надетый белокурый парик шел к ее бледному лицу, напоминавшему неподвижностью черт портреты кисти Миревельта, писавшего жен голландских бургомистров. Щеголеватая аккуратность туалета, бархатные ботинки, кружевной воротничок, красиво накинутая шаль свидетельствовали о нежной заботливости Модесты по отношению к матери.

Когда в уютной гостиной воцарилась, как это предвидел нотариус, непродолжительная тишина, Модеста, которая сидела возле матери и вышивала для нее косынку, привлекла на мгновение взоры всех присутствующих. Это любопытство, скрытое под банальными вопросами, которыми обмениваются с хозяевами не только редкие гости, но и люди, бывающие у них ежедневно, могло бы выдать самому равнодушному наблюдателю домашний заговор; но Гобенхейм был более чем равнодушен к окружающему и ничего не заметил. Он зажег свечи на ломберном столе. Мрачное настроение Дюме пугало не только Бутшу, Латурнелей, но и самое г-жу Дюме, ибо она прекрасно знала, что муж ее способен убить, как бешеную собаку, возлюбленного Модесты. После обеда кассир вышел погулять в сопровождении двух великолепных овчарок, которым он, впрочем, перестал доверяться, после того как оставлял их на время у бывшего фермера г-на Миньона; перед самым приходом Латурнелей он снял пистолеты, висевшие у изголовья кровати, и положил их на камин, стараясь, чтобы Модеста ничего не заметила. Но девушка не обратила ни малейшего внимания на все эти по меньшей мере странные приготовления.