Полет лебедя

— Посмотрим, — было единственным, что она смогла вымолвить.

— Ты придешь завтра перед тем, как мать пойдет стирать, и поможешь мне поговорить с ней?

— Приду, сынок. Теперь спи. Тебе нужно подготовиться к завтрашнему дню.

Мальчик обхватил руками ее шею и нежно поцеловал. Затем она ушла.

Ханс Кристиан засыпал в кровати, в которой когда-то родился. В его снах не было крови и драк. Он стоял на подмостках Королевского театра в Копенгагене, и король кивал ему, а королева бросала к его ногам красные розы. Все зрители стоя аплодировали Хансу Кристиану Андерсену — величайшему актеру в мире!

Бабушка вернулась в свою убогую лачугу.

Через какое-то время Йоргенсен улегся рядом с Хансом Кристианом и захрапел, а Анна-Мария всю ночь просидела у стола. Несмотря на весь шум, аисты еще могли вернуться назад и мирно уснуть на их крыше. Но ведь они могли найти другой дом, в котором живут глухие старик со старухой, никогда не ссорящиеся по этой причине и мечтающие об аистах на крыше за трубой как о пределе возможного удовольствия.

Завтра пришло в Оденсе в своей традиционной манере. Высокая темная башня собора Святого Кнуда внезапно порозовела с восточной стороны под лучами восходящего солнца. Внизу в нефе солнечный свет упал на саван мученика, который оставался таким же безупречным, как в тот день, когда жена, омыв его слезами, положила туда. Свет также коснулся колонны Изабель, которая однажды затанцевала до смерти двенадцать мужчин за одну ночь, а затем поблек среди теней. Солнце вставало, и все призраки древнего места уходили в небытие.

Аистиные семьи вытянули шеи и с поджатыми под себя ногами полетели на реку завтракать лягушками. К тому времени день уже наступил. Солнечный свет согрел своим теплом весь городок, не считая бездонную пасть колокола и жалкие кельи психиатрической лечебницы, в которой не было окон. Вставшие пораньше жители уже подходили к окнам, открывали ставни и, прислушиваясь какое-то время, удовлетворенные возвращались назад к завтраку. Внизу за рекой царила тишина, церковный колокол молчал. Как гласила легенда, когда-то давно, когда Копенгаген был всего лишь рыбацкой деревней, а Оденсе городом, река сорвала колокол с церковной башни и затянула его в глубокую нору. С тех пор он звонил каждый раз только тогда, когда было суждено умереть какому-то выдающемуся человеку. Те, кто слышал его голос однажды, уже никогда не могли его забыть. Они каждое утро прислушивались, пытаясь уловить этот звон, что для них стало таким же обычным делом, как подъем и еда.

Сегодня было тем завтрашним днем, которого так ждал Ханс Кристиан Андерсен. Он открыл свои глаза вместе с аистами и какое-то время лежал, глядя на них. Почему прошлой ночью он уснул в большой кровати? Мальчик повернул голову в сторону храпящего Йоргенсена. Огненная боль пронзила его спину и плечи. Стон стал его приветствием наступающего дня.

— Где у тебя болит, сынок? — прошептала мать.

Ханс осторожно покрутил головой на подушке.

— Я не знаю. Везде.

— Лежи спокойно, я принесу тебе кофе.

Мальчик закрыл глаза, и боль постепенно начала отпускать. В его голове стала проявляться интересная мысль. Была ли эта новая идея для его кукольного театра или песня для мадам Гульдберг? Он не мог этого понять. Ну и пусть. Все это должно быть завтра, потому что сейчас у него болит голова. Завтра, все завтра.

— Мама! — крикнул он, внезапно спрыгивая с кровати.

От этого крика Йоргенсен, еще не успевший до конца проснуться, отскочил на середину комнаты. Анна-Мария, возившаяся у камина, резко дернулась, пролив кофе на руку. Она даже не заметила ожога, не почувствовала боли и, рванувшись к кровати, обняла сына.

— Это лихорадка! Лихорадка убила твоего бедного отца, а теперь она пришла за тобой! О, мой мальчик, не умирай, не оставляй меня!

Ханс Кристиан высвободился из ее объятий и попытался подняться на ноги. В тот момент он был похож на гнома-переростка с нечесаными соломенными волосами и выпирающими на голой спине лопатками.

— Мама, пожалуйста, послушай! Я не собираюсь умирать! Наоборот, я хочу спасти себя от смерти в моей родной деревне. Я стану великим!

Йоргенсен с отвращением хмыкнул и, взяв полотенце, направился к реке. Но Анна-Мария сидела с открытым ртом, застывшим на полпути от крика к улыбке.

— Мама, сегодня я отправляюсь в Копенгаген! — кричал мальчик, борясь с приступами боли, блуждающими по позвоночнику— Прошлой ночью я все обговорил со старым Клаусом, и он пообещал оставить мне местечко в дилижансе.

— Но Копенгаген! Это же так далеко! Может быть, ты лучше отправишься в какое-нибудь другое место, поближе?

— Нет, мама. Все знаменитые люди живут в Копенгагене! Я вернусь, ты же знаешь, как только стану великим. Я много молился и уверен, что Бог хочет, чтобы я отправился в Копенгаген. Он послал Иосифа и Марию в Египет, спасая их. Мне тоже нужно убежище.

Дряблые губы Анны-Марии задрожали. Как ужасно слышать, что ее сын говорит об убежище, словно загнанный зверь! Она беспомощно смотрела, как он рылся в шкафу в поисках свежей рубашки. Нет, она должна что-то придумать, чтобы отговорить его от этой затеи. Но ее мозг был таким же вялым, как и враз ослабевшие руки. Временами Ханс проявлял удивительное упорство и силу воли, и ничего не могло поколебать его. Например, он твердо отказался вернуться в начальную школу после того, как учительница дала ему оплеуху. Он отверг карьеру ткача после неприятного столкновения с грубыми мужланами в магазине, хотя до этого матери пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить его стать подмастерьем. И он всегда настаивал твердо и непоколебимо, что должен стать актером.

— Но… — сказала Анна-Мария, — но… — она не могла больше выдавить из себя ни одной членораздельной фразы.

— Говорю тебе, мама! Однажды ты будешь гордиться мной!

Ханс Кристиан продекламировал:

— Мое имя будет на устах у каждого в Дании. И тогда ты сможешь сказать: «Человек, которого они приветствуют, мой сын!» Как тогда ты будешь горда, мама! К тому времени ты каждый день будешь носить зеленое шелковое платье.

Анна-Мария неуверенно кивнула.

— Да, но…

— Позволю себе заметить, что даже великие люди должны время от времени заполнять желудки, как и все остальные, — произнес Йоргенсен, появляясь в дверях. — Ты дашь нам завтрак, жена, или будешь сидеть и бормотать: «Да, но…»

— Ты — не верующий! — воскликнула женщина, но все же поднялась, обмотала фартук вокруг обожженной руки, сняла чайник с камина и разлила черную вязкую жидкость по кружкам. Затем из буфета она достала хлеб и разломила его на две части. Завтрак был готов.

Йоргенсен уселся и начал есть, издавая громкие чавкающие звуки. Он мочил большие кусочки хлеба в кофе и отправлял их в рот. Анна-Мария сидела на стуле, подперев рукой подбородок.

— В Копенгагене живет король, — мечтательно произнес Ханс. — Когда каждый вечер я буду выступать на сцене Королевского театра, он будет приходить, садиться в свою ложу, кивать мне и бросать к моим ногам розы.

— Более вероятно, что тебя закидают тухлыми помидорами, — пробормотал с набитым ртом Йоргенсен.

Ханс повернулся к матери с болью в глазах, надеясь, что она успокоит его. Но ее взгляд остался прикован к своей чашке с кофе.

— Я ничего не знаю об актерах, Ханс Кристиан. Я думаю, что актерская жизнь плохая. Они будут пороть тебя и морить голодом, чтобы сделать гибким, они заставят тебя есть масло, чтобы сделать твои конечности мягкими.

— Нет, мама, я не собираюсь становиться канатоходцем. И я достаточно гибок для актера. Я смогу танцевать как эльф, если только кто-то научит меня этому.

Он бросил хлеб на стол и начал скакать по комнате, от чего посуда в буфете пришла в движение. Анна-Мария поймала его за руку, заставив остановиться.