Причуды лета

Священник закрыл книгу, заложив страницу указательным пальцем, сел на каменный выступ и стал отвечать, бранясь, но при этом не выходя из рамок благопристойной беседы.

— Какое же вы грязное животное,— воскликнул он,— коли снимаете штаны с такой же легкостью, как порядочный человек — шляпу! Кто был вашим учителем? Кто привил вам такие манеры?

— Ладно,— сказал Антонин, закуривая сигару, которую неожиданно нашел в кармане купального халата, забытую накануне кем-то из посетителей.— Ладно, могу вам рассказать о своих учителях, которые все как есть были добряки и ученые люди. Но не называйте меня бесстыдником. Я снял штаны из благих побуждений. Дело в том, что кожа, как и теперь утверждают в тех классах, которые я посещал, чтоб получить начальное образование, должна дышать и жадно требует этого. Мне были привиты правила гигиены, я усвоил их и тщательно соблюдаю с большой пользой для тела. Отвяжитесь от меня со своей книжкой од и пальцем, который мусолит избитые фразы, не добираясь до смысла. Отвяжитесь, толкователь гадостей, буквенной ерунды и астматических строк, вздумавших ковылять по правилам.

С этими словами владелец купальни сошел по ступенькам и кинулся в бассейн.

— Я здесь,— продолжал он, мужественно перенося холод воды,— для того, чтоб ответить вам на все оскорбления, которыми вы меня осыпаете уже пять лет. Но у меня теперь мокрые руки, и слишком поздно вынимать изо рта сигару, но слишком рано бросать ее.

— Как? — воскликнул аббат.— Вы хотите повторить историю с вороной, потерявшей сыр? Ради бога, держите свою сигару в зубах и молчите.

Во время этого яростного, острого спора в Дурову купальню вошел человек лет пятидесяти, чьи икры выдавали фехтовальщика, а руки прятались в перчатках. Одет он был как английский охотник, и его роялистскую физиономию без единого шрама украшал жировик крупней ореха над левым углом нижней челюсти.

— Добрый день,— промолвил он из облака изысканных конюшенных ароматов.

— Добрый день,— ответствовал маэстро Дура.— Я делаю упражнения, которые вам уже знакомы и которые уже порядочно разозлили каноника. Позвольте мне проплыть вокруг водоема.

— Если мое согласие не разгневает аббата, я, разумеется, не возражаю,— ответил пришедший и сел на скамейку, в то время как владелец купальни с сигарой во рту стал бороздить поверхность бассейна.

Духовное лицо на том берегу запомнило страницу и, отложив книгу, ответило на приветствие.

— Доброе утро, майор. Вы по-прежнему считаете, что этот сумасброд, не отличающийся высокими умственными способностями, действительно заслуживает вашей снисходительности?

— Да,— ответил охотник,— проделываемые маэстро физические упражнения представляются мне целесообразными, а сознание у него, хоть он всего лишь учитель плавания, достаточно подвижно, чтобы давать вам разнообразные ответы. Я мог бы отговорить его входить в купальню, но, придя, застал его уже погруженным в воду и плавающим. Зачем же нарушать то, что существует?

— Ах,— воскликнул аббат,— вы всегда поклонялись временному, упуская, таким образом, вечное. Ну да ладно: вам придется отвечать за свои ошибки. Книга, которую я сейчас читал, достаточно близка к нам, чтобы напомнить, что значит — существовать. Ей две тысячи лет. Поймите мою мысль, майор.

— Сударь,— сказал Дура, вылезая из воды,— майор не читал вашей книги и не станет читать ее, будь она даже еще древней. Неужели он настолько безумен, чтобы думать, будто рев древних ослов приятней для слуха? Он пришел удить рыбу, а вы ее распугиваете, крича во все горло.

Тем временем майор открыл коробочку, которую принес из Дуровой кладовой, насадил на крючок дождевого червя и закинул удочку.

— Напротив,— промолвил он,— я нахожу какой-то интерес в этих разговорах, и пусть они будут даже не вполне учтивы, допускаю их, так как интерес — отблеск страсти. Что на свете великого, кроме вечно голубого неба и вечно кровавой страсти?

— Может быть, аббат ответит вам, если вы хотите знать,— сказал учитель плавания, надевая рубашку,— но я сомневаюсь, чтобы вы сумели отстоять свое утверждение насчет голубого неба. Потому что нынешний июнь не стоит ломаного гроша. Я понимаю: вы хотели сочетать голубой цвет с цветом крови, но ваша попытка, хоть вы и дворянин, тщетна. Присмотритесь хорошенько, майор: вам не кажется, что погода отвратительна и вот-вот хлынет дождь? Я вижу громаду туч с прожилками голубизны, эти тучи кажутся мне какими-то ненатуральными.

— Посмотрите на четыре стороны этого небосклона  ^{3},— продолжал Антонин, спрятав лицо в рубашку и описывая воздушный круг рукавом, в который рука вошла только наполовину.— Всмотритесь, и вы не увидите ничего, кроме лежащего горизонтальными слоями поднявшегося тумана. Вон восходящие течения, которые уносят пары от земной поверхности к границе образования росы. Сколько ярусов, и облачных граней, и этих коварных мглинок! К сожалению, господа, я слишком беден, чтобы иметь право на гнев. Но я все же хотел бы облегчить душу, крепко выругавшись.

— Откуда такая нерешительность,— вскричал каноник.— Как будто я не слышал, как вы только что переругивались целый час.

Антонин ответил, что каноник, возможно, ошибся, так как находится на том берегу, а Орша в эту пору — широкая.

— Ваши уши,— сказал он,— оглушены гвалтом книг, которые орут, даже когда закрыты. Не успею я сделать два-три вздоха, как вам уже слышится кто-нибудь из отцов церкви.

С этими словами учитель плавания уже без всяких затруднений надел штаны и, застегнув их, сел возле майора. Роялист, терпение которого было не беспредельным, дернул удилище и, сняв леску, сложил рыболовные принадлежности. Потом встал и спокойно откупорил бутылку.

— Если б вы не разрешали споров криком,— промолвил он, наливая три рюмки,— я бы иной раз мог быть вам полезным. Но, насколько понимаю, ваше честолюбие состоит в том, чтоб оставить за собой последнее слово.

На это Антонин Дура заметил:

— Лучше удержать за собой последнее слово, чем получить последний удар, потому что вы не убедите меня, будто моя злоба охладеет оттого, что кто-то проткнет мне икру до берцовой кости. Медицинские книги, которые я читаю, ценят больше всего продолжительную болезнь и с этой точки зрения позволить, чтобы тебя распотрошили у барьера, было бы грубой научной ошибкой. Всему свое время, майор. В наш передовой век вы обязаны умереть от пролежней, заболев сухоткой спинного мозга и дожив до девяноста лет.

Сказав это, Антонин выпил, и как раз в это мгновение в купальню вошла жена его Катушка, держа в руках кастрюлю, из которой валил пар.

— Ах, никогда ты не посидишь сложа руки! —сказала она Антонину без улыбки.

— Мы беседуем об отвлеченных предметах, которые занимают каноника,— отвечал маэстро и, подойдя к жене, приподнял крышку кастрюли, чтоб посмотреть, нет ли там чего-либо вкусного. Потом, предоставив крышке упасть на прежнее место и поглядывая то на кастрюлю, то на лицо супруги, промолвил:

— Как могу я, майор, при таком положении вещей, придавать серьезное значение вашим королям, канониковым книгам и своему здоровью?

— Мой муж часто болтает зря,— сказала пани Дурова.— Ах, мне приходится терпеть это с семнадцатилетнего возраста, так как, к вашему сведению, я рано вышла замуж. Да, у меня была возможность выбирать между молодыми людьми получше Антонина, но он поколотил всех женихов и, раздобыв ключи, которые, как нарочно, подходили к моей двери, так долго наседал на меня, что поневоле пришлось справлять свадьбу. Правда, Антонин был страшно влюблен и страшно здоров, и я готова побиться об заклад, что тем парням крепко от него досталось.