Воскресный ребенок

Мать осуществила грандиозный переезд бодро и весело. Совершенно неожиданно на помощь ей пришла Лалла, которая на лето покинула свою привычную и удобную комнатку позади кухни в Воромсе и устроилась в примитивном бараке у нас. Мать была ее любимицей и нуждалась во всяческой поддержке. Факт абсолютно очевидный, но потрясший бабушку почти так же сильно, как материн переезд.

Особой признательности за свой подвиг мать не удостоилась. Отец, приехавший на дачу накануне моего восьмилетия, пребывал в состоянии душевной смуты, рассеянности и меланхолии.

Железнодорожная станция Дуфнес состоит из красного станционного домика с белыми угловыми венцами, уборной, на которой написано «Мужчины» и «Женщины», двух семафоров, двух стрелок, товарного склада, каменного перрона и земляного погреба. Начальник станции Эрикссон вот уже двадцать лет живет на втором этаже станционного домика со своей женой, страдающей базедовой болезнью. Мальчик Пу, которому только что исполнилось восемь, получил у мамы и бабушки разрешение пойти на станцию. Дядю Эрикссона при этом не спросили, но он принимает своего юного гостя с рассеянным дружелюбием. В его конторе стоит запах въевшегося трубочного табака и заплесневелого линолеума. На окнах жужжат сонные мухи, время от времени стучит телеграфный аппарат, выпуская из себя узкую ленту с точками и тире. Дядя Эрикссон сидит, склонившись над большим письменным столом, и что-то записывает в узкую книгу в черном переплете. После чего принимается сортировать накладные. Иногда кто-то в зале ожидания стучит в окошко и покупает билеты до Репбэккена, Иншена, Ларсбуды или Густавса. Там царит покой, похожий на саму вечность и уж наверняка достойный того же уважения.

Пу входит без стука. Он маленького росточка, худенький, чтобы не сказать тощий, коротко острижен (под «бобрик»), на левой коленке — болячка. Поскольку дело происходит в субботу в конце июля, на нем застиранная рубашка с обрезанными рукавами и короткие штанишки, из-под которых виднеются трусы. Все это держится с помощью скаутского ремня, с которого свисает финский нож. На ногах у Пу стоптанные сандалии. О чем он думает, определить довольно трудно. Взгляд у него немного сонный, щеки по-детски округлые, рот полуоткрыт — вероятно, полипы.

Пу учтиво здоровается: «Добрый день, дядя Эрикссон». Дядя Эрикссон на мгновение отрывает взгляд от черной книги, булькает трубка, выпуская небольшое облачко: «Добрый день, молодой господин Бергман».

Пу забирается на один из высоких трехногих табуретов рядом с телеграфом.

— Папа приезжает четырехчасовым.

— Вот как.

— Я буду его встречать. Мама и Май придут попозже. Май нужно забрать какой-то груз.

— Понятно.

— Пала был в Стокгольме, читал проповедь королю и королеве.

— Шикарно.

— А потом его пригласили на обед.

— Король?

— Ага, король. Папа хорошо знаком с королем и королевой. Особенно королевой. Он дает ей разные добрые советы и все такое.

— Это здорово.

— Без папы король с королевой, наверное, и не справились бы. Наступает долгая пауза, Пу думает. Дядя Эрикссон разжигает угасающуь трубку. В солнечном зайчике на оконном стекле жужжит умирающая муха. Жирный пятнистый кот встает и, мурлыча, потягивается. Потом делает несколько неуверенных шагов по заваленному подоконнику и укладывается на «Шведе кие коммуникации». Пу прищуривает глаза. Над рельсами и высокими береза ми разлит белый солнечный свет. На дальнем запасном пути спит маневровый паровозик, прицепленный к вагонам с древесиной.

— По-моему, королева влюблена в папу.

— Вот как, ну и ну, вот это да.

В голосе дяди Эрикссона не слышится особого восхищения, кроме того, о занят накладными, количество не сходится, он пересчитывает их заново, складывая в две стопки: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. И зала ожидания стучат в окошко. Дядя Эрикссон кладет трубку на тяжелую пепельницу, поднимается, открывает стеклянное окошко и говорит: «Добрый добрый. Значит, сегодня аж до Ретвика? Ага, а завтра до Орсы? Так, так. Стал быть, два семьдесят пять. Спасибо и пожалуйста».

По белой от солнца песчаной площадке неспешным шагом идут мать, Ма и брат Даг. На матери светлое летнее платье с широким поясом вокруг тонко талии. На голове желтая шляпа с большими полями. Мать красива, как всегда вообще-то она красивее всех, красивее Девы Марии и Лилиан Гиш. Май — застиранном коротком платьице в голубую клетку. На ногах черные чулки высокие черные пыльные ботинки. Даг, который на четыре года старше брата одет почти как Пу, с той разницей, что у него из-под шорт трусы не торчат Мать вроде чем-то раздражена, она обращается к Дагу, хмуря лоб и улыбаясь одновременно. Даг мотает головой, оглядывается, замечает в окне Пу и указьвает на него. «Ага, вот ты где, ну разумеется», — говорит мать немного сердит — но это как в кино, приходится догадываться, что люди говорят. Она делает знак Пу немедленно выйти. «До свидания, дядя Эрикссон».

В ту же минуту настенный телефон издает два сигнала. Начальник станции хватает трубку и говорит: «Алло, Дуфнес». Из трубки доносится чей-то голо «Из Лэннхедена в три пятьдесят две». Дядя Эрикссон набрасывает форменную шинель, на голову надевает фуражку с красной кокардой, берет флажок из выкрашенной в голубой цвет стойки возле входной двери и выходит на крыльцо станционного домика, за ним по пятам следует Пу. Они направляются к семафору, который тут же поднимает свою красно-белую полосатую руку, — теперь путь поезду открыт. Дядя Эрикссон, отдав честь матери и Май, идет к стоящему в отдалении человеку с лошадью, запряженной в телегу. Они обмениваются короткими репликами, показывая на склад.

Пу остается сторожить семафор. Мать зовет его, но он либо и впрямь I слышит, либо только делает вид, и она, покачав головой, поворачивается к Маме Палящее солнце накаляет склад, рельсы и перрон. Пахнет смолой и нагретым железом. Вдалеке у моста журчит река, горячий воздух дрожит над зама ленными шпалами, молниями сверкают камни. Тишина и ожидание. Толстый кот устроился на дрезине. Маневровый паровозик на дальнем запасном пути деликатно вздыхает. Помощник машиниста Оскар затопил топку. Внезапно с поворота у Длинного озера показывается поезд, сперва черным пятном на насыщенном зеленом фоне, почти беззвучно, но с быстро нарастающим гулом, вот состав — мощный локомотив и восемь вагонов — уже на мосту, скрежещут стрелки, гул усиливается, и сердце у Пу дрожит.

Паровоз пыхтит и сопит, из-под плунжеров вырывается пар, вот показлись вагоны, длинные элегантные стокгольмские вагоны, визжат тормоза. Дядя Эрикссон отдает честь машинисту. Пу словно окаменел. Начальник станции машет красным флажком. Раздается лязг и скрежет, и все каким-то необъяснимым образом вдруг останавливается, замирает, хотя паровоз продолжает усе дно пыхтеть. «Иди сюда, Пу», приказывает мать. Когда у матери такой голос надо слушаться.

На перрон сходит отец, он еще довольно далеко, но быстро приближаете Он с непокрытой головой, ветерок треплет его мягкие волосы. Через праву руку перекинуто пальто, пальцы сжимают шляпу, в левой руке — видавшие виды черный портфель, раздувшийся от книг и дорожных принадлежностей.

Отец ненавидит чемоданы и предпочитает ездить налегке. Мать с отцом целуют друг друга в щеку, материна желтая шляпа немного съехала набок, они улыбаются, теперь очередь Дага здороваться, и он пожимает отцу руку, тот треплет его по затылку — пожалуй, с чуть большей силой, чем надо, и не слишком ласково. Пу с разбегу, заливаясь восторженным смехом, налетает на отца, который тут же подхватывает сына и, тоже смеясь, прижимает его к себе. Мать взяла пальто и шляпу, а Май с деликатным книксеном освободила пастора от его пузатого портфеля. От отца пахнет лосьоном для бритья и сигарильями, щека у него немножко колючая. «Ну-ка, поцелуй меня», — говорит отец, и Пу звонко чмокает его влажными губами в ухо.

Дядя Эрикссон дает сигнал к отправлению. Паровоз ритмично выпускает черные клубы дыма, скользят колеса, цепляясь за рельсы, хлопают двери и ре— 3 шетки. Семафор опущен, поезд, набирая скорость, мчится к виадуку над дорогой. На повороте у Воромса паровоз свистнул и исчез в лесу.