Голем

– Ну, так через неделю, вероятно, – сказал я, чтоб положить конец его визиту.

Но он вдруг перестал торопиться, взял стул и сел.

И в противоположность тому, что было раньше, он широко раскрыл свои рыбьи глаза и уставился упорно на верхнюю пугоницу моего жилета.

. Пауза.

– Эта стерва, конечно, велела вам притвориться, что вы ничего не знаете? А? – выпалил он вдруг без всякого предисловия, ударив кулаком по столу.

Было что-то исключительно жуткое в той порывистости, с какою он переходил от одного тона к другому; он перескакивал с быстротой молнии от льстивого заигрывания к грубой ругани. Мне стало ясно, что большинство людей, особенно женщины, легко становятся его жертвами, если только он располагает хотя бы малейшим оружием против них.

Я хотел вскочить, схватить его за шиворот и бросить за дверь, – это было первой моей мыслью, потом я рассудил, что разумнее будет один раз дать ему выговориться до конца.

– Я, право, господин Вассертрум, не понимаю, о чем вы говорите. – Я постарался придать своему лицу самое глупое выражение. – Стерва? Что значит: стерва?

– Я еще должен вас учить языку? – грубо продолжал он. – Вам еще придется присягать на суде. Вы понимаете это?! Это я вам говорю! – он начал кричать.

– Мне в глаза вы не станете отрицать, что она оттуда, – он указал пальцем на ателье, – вбежала к вам в одном только платке – больше ничего на ней не было!

Я взбесился, схватил негодяя за грудь и начал трясти его:

– Если вы скажете еще хоть одно слово в таком роде, я вам ребра переломаю! Поняли?

Побледнев, как полотно, он опустился на стул и забормотал:

– Что вы? Что вы? Чего вы хотите? Я ведь так себе.

Я прошелся по комнате взад и вперед, чтоб успокоиться, не слушая того, что он продолжал бормотать в свое оправдание.

Затем я сел прямо против него с твердым намерением раз и навсегда вывести на чистую воду все, что касалось Ангелины, и если он не согласится добровольно, то заставить его раскрыть свои враждебные замыслы и немедленно израсходовать свой слабый запас стрел.

Не обращая ни малейшего внимания на его попытки прервать меня, я старался втолковать ему, что никакое – я подчеркнул это слово – вмешательство ему не удастся, потому что ни одного обвинения он н е сможет доказать, а все показания его (если допустить, что дело дойдет до суда) я безусловно смогу опровергнуть. Ангелина слишком близка мне, чтобы я не попытался спасти ее от беды какой угодно ценой, даже лжесвидетельством.

Каждый мускул в его лице дрожал, его заячья губа поднялась к носу, он скрежетал зубами и бормотал, как индюк, все пытаясь прервать меня: «Разве я чего-нибудь хочу от нее? Вы послушайте только… – Он был вне себя от волнения, что я не даю себя сбить. – Дело в Савиоли, в этой проклятой собаке… этой… этой…» – почти рычал он.

Он задыхался. Я быстро остановился: наконец-то я добился того, чего хотел, но он уже спохватился и снова уставился на мой жилет.

– Послушайте, господин Пернат, – он старался говорить спокойным и рассудительным тоном купца. – Вы все говорите об этой сте… об этой даме. Хорошо: она замужем. Хорошо: она связалась с этим… с этим вшивым юнцом. Какое мне дело до этого? – Он размахивал руками перед моим лицом, собрав кончики пальцев так, как будто он держал в них щепотку соли. – Пусть она сама разделывается с этим, стерва. Я простой человек, и вы простой человек. Мы оба знаем это. Что?.. Я хочу только получить мои деньги. Вы понимаете, Пернат?

Я изумился:

– Какие деньги? Доктор Савиоли вам должен что-нибудь?

Вассертрум ответил уклончиво:

– Я имею счеты с ним. Это одно и то же.

– Вы хотите убить его? – вскричал я.

Он вскочил и покачнулся.

– Да, да!! Убить! Долго ли вы будете еще ломать комедию? – я указал ему на дверь. – Извольте убираться вон.

Он не спеша взял свою шляпу, надел ее и направился к двери. Но еще раэ остановился и сказал мне с таким спокойствием, на какое я не считал его способным:

– Отлично. Я думал вас пожалеть. Хорошо. Если нет, так нет. Сострадательные цирюльники причиняют раны. Мне надоело. Если бы вы проявили больше разума: ведь Савиоли стал вам поперек дороги?!.. Теперь я… вам… всем троим устрою…

– он сделал жест удушения, – виселицу.

На его физиономии появилась такая дьявольская жестокость, и он казался настолько уверенным в своих силах, что у меня крровь застыла в жилах. Очевидно, у него в руках было оружие, о котором я не догадывался, о котором и Харусек ничего не знал. У меня почва уходила из-под ног.

«Напильник! Напильник!» – пронеслось у меня в мозгу. Я рассчитал расстояние: один шаг к столу – два шага к Вассертруму… я хотел броситься.

Как вдруг, точно выросший из земли, на пороге появился Гиллель.

Все поплыло перед моими глазами.

Я видел только сквозь туман, что Гиллель стоял неподвижно, а Вассертрум медленно пятился к стенке.

Затем я услышал голос Гиллеля:

– Вы знаете, Аарон, положение: все евреи отвечают друг за друга. Не перегружайте никого этою обязанностью.

Он прибавил к этому еще несколько слов по-еврейски, но я их не понял.

– Что вам за охота подслушивать за дверьми? – пролепетал заплетающимся языком старьевщик.

– Подслушивал я или нет, это не ваше дело! – и снова Гиллель закончил еврейской фразой, которая прозвучала угрозой. Я боялся, что дело дойдет до ссоры, но Вассертрум даже не пикнул в ответ, он подумал секунду и решительно вышел.

Я с ожиданием взглянул на Гиллеля. Он сделал знак, чтобы я молчал. Он, очевидно, ждал чего-то, потому что напряженно вслушивался. Я хотел запереть дверь: он нетерпеливым жестом остановил меня.

Прошла целая минута. Снова послышались шаркающие шаги старьевщика, поднимавшегося по лестнице. Не говоря ни слова, Гиллель вышел, уступая ему дорогу.

Вассертрум подождал, пока шаги Гиллеля замерли в отдалении, и затем проскрежетал сквозь зубы:

– Отдайте назад часы.

ХIV. Женщина

Куда девался Харусек?

Прошли уже чуть не целые сутки, а он все не показывался.

Не забыл ли oн условного знака? Или не заметил его?

Я подошел к окну, и поставил зеркало так, чтобы луч, который оно отражало, падал прямо на решетку в окне его погреба.

Приход Гиллеля – вчера – в значительной степени успокоил меня. Он бы без сомнения предупредил меня, если бы мне угрожала опасность.

Кроме того, Вассертрум не мог предпринять чего-нибудь значительного, – как только он ушел от меня, он вернулся к своей лавчонке. Я бросил взгляд вниз: да, он стоял над своими сковородами, точно так же, как и утром…

Невыносимо это вечное ожидание!

Ласковый, весенний ветерок, долетавший сквозь открытые в соседней комнате окна, нагонял на меня тоску.

Крупными каплями течет с крыш. Как сверкают в солнечном свете веселые струйки воды!

Невидимые нити влекли меня на улицу. В нетерпении ходил я взад и вперед по комнате. Бросался в кресло. Вставал опять.

Нездоровые ростки странной влюбленности не увядали в моей груди.

Всю ночь напролет они мучали меня. Сперва Ангелина прижималась ко мне, потом я как будто совершенно спокойно беседовал с Мириам, и едва расплылся этот образ, снова являлась Ангелина и целовала меня… Я вдыхал аромат ее волос, ее мягкая соболья шуба пощекотала мне шею, потом соскользнула, обнажив ее плечи. Она обратилась в Розину, танцевала, полузакрыв опьяневшие глаза… во фраке… голая… Все это в каком-то полусне, походившем на явь. Сладкую, томительную, мутную явь.

Под утро у моей постели стал мой двойник, таинственный «Habal Garmin»

– «дыхание костей», о котором говорил Гиллель. И я видел по его глазам: он был в моей власти, должен был отвечать на каждый мой вопрос о земной или потусторонней жизни. Он только ждал этого, но жажда таинственно оказывалась бессильною в потоках бушующей крови и не находила приюта в пустынях рассудка. Я отогнал призрак, велел ему обратиться в образ Ангелины, и он съежился в букву «алеф». Снова вырос, стал непомерно высокой обнаженной женщиной, с пульсом, могущественным, как землетрясение, какою я видел ее однажды в книге. Она наклонилась ко мне, и я стал вдыхать опьяняющий запах ее горячего тела.