Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

— Впрочем, я говорю с чужих слов, — добавила Селестина с наигранной наивностью. — Сама я в этих делах не разбираюсь.

Эта высокая темноволосая девица, свежая и смазливая, несмотря на свое лошадиное лицо, не внушала Матье никакого доверия, и ее осведомленность в отношении акушерок показалась ему весьма подозрительной. Он продолжал с улыбкой разглядывать Селестину, и та сразу поняла, что думает этот господин на ее счет.

— Почему же ваша галантерейщица не оставляет ребенка у себя? — спросила Марианна.

Тетушка Куто искоса бросила жесткий, осуждающий взгляд на беременную дамочку: зачем она вмешивается? Если не хочет, пусть не отдает своих детей, но к чему подрывать чужую коммерцию?

— О, это невозможно! — воскликнула Селестина, обрадовавшись, что тема разговора переменилась. — Как же госпожа Мену может оставить ребенка в своей лавочке, она же совсем крошечная, какой-то закуток! А за лавкой всего одна комнатенка — там и спят, там и едят, да и окно выходит на темный двор, где ни воздуха, ни света! Ребенку там и недели не выжить. А где взять время, чтобы за ним ухаживать, — госпожа Мену и в лавчонке одна управляется, и прислуги у нее нет, а тут еще надо обед приготовить к возвращению мужа из музея… Если бы не это, она непременно оставила бы ребенка у себя! Они ведь с мужем так любят друг друга, такая это милая семья!

— И верно, — грустно проговорила Марианна. — Сколько на свете несчастных матерей, и мне жаль их от всего сердца. Хоть эта и не терпит нужды, но на какую жестокую разлуку она себя обрекает!.. Я, кажется, умерла бы, если бы у меня отобрали ребенка и увезли бы его неизвестно куда, к чужой женщине.

Тетушка Куто увидела в этих словах выпад лично против нее самой. Напустив на себя добродушный вид, она принялась клясться в своей любви к малышам, чем обычно и завлекала матерой, не сразу поддававшихся ее увещеваниям.

— О, в Ружмоне у нас красиво. И недалеко от Байе, там ведь тоже не дикари какие-нибудь живут. Воздух до того чистый, что многие приезжают туда лечиться. А уж о том, как пестуют доверенных нам новорожденных, беспокоиться не приходится, я вам на том слово даю! Это уж надо зверем быть, чтобы не обожать таких ангелочков!

Но и она смолкла, заметив, как смотрит на нее упорно молчавший Матье. Вопреки своему деревенскому обличью, тетушка Куто была достаточно хитра и сама почувствовала, как фальшиво звучит ее голос. Да и к чему расхваливать их местность, раз этой особе требуется просто кормилица? И она обратилась непосредственно к Валентине:

— Значит, сударыня, мы договорились, я вам привезу лучшую из всех имеющихся, настоящую жемчужину.

Валентина, все еще радостно переживавшая известие о благополучных родах г-жи Мену, считая это как бы счастливым для себя предзнаменованием, все же нашла силы отказаться.

— Нет, нет, я не хочу ничего решать заранее. Пошлю в контору проверить тех кормилиц, которых вы привозите, тогда и увидим, найдется ли среди них такая, какую я хочу.

Потом, сразу потеряв интерес к этой женщине, Валентина жестом отослала ее и вернулась к разговору с Марианной.

— Вы и этого, что должен появиться на свет, тоже будете сами кормить?

— Конечно, так же, как и всех остальных. У нас с мужем на сей счет особое мнение. Ребенок был бы не полностью наш, если бы кормилица довершила мое дело, то есть ввела бы его в жизнь без моего участия.

— Конечно, я вас отлично понимаю. Ах! Если бы и я тоже могла! Но я не могу, для меня это невозможно!

Тетушка Куто так и ушла ни с чем, ее оскорбили, заставили понапрасну беспокоиться, да и подарок за свои услуги, на который она рассчитывала, проскочил у нее мимо носа. Всю свою злобу она вложила в косой взгляд, брошенный на эту беременную даму, которая сама, видите ли, кормит: хороша, нечего сказать, сразу видно, гроша нет за душой, просто не на что кормилицу нанять. Однако, заметив, что Селестина усиленно ей моргает, тетушка Куто униженно поклонилась и последовала за горничной.

Почти тотчас же в гостиную вошел, как и всегда, необыкновенно элегантный Сеген, принеся с собой ту радость жизни, которая покинула их дом.

— Прошу простить, я, кажется, заставил себя ждать. Всех дел никогда не переделаешь, а есть визиты, которые невозможно отложить… Сударыня, вы очаровательно выглядите… Сердечно рад приветствовать вас, Фроман!

Он совсем позабыл о жене, с которой не виделся уже два дня. И, только поймав укоризненный взгляд Валентины, он приблизился к ней и, наклонившись, коснулся губами ее волос.

— Как тебе спалось сегодня?

— Спасибо, очень хорошо.

Валентина едва не расплакалась, с трудом сдержав нервический приступ, подавить который ей теперь удавалось не всегда. Только присутствие гостей помогло ей справиться с собой. К тому же дворецкий доложил, что кушать подано.

Мелкими шажками, опираясь на руку Марианны, Валентина добралась до стола, накрытого в просторном кабинете Сегена, огромные окна которого выходили на проспект Д’Антен, занимая чуть ли не весь фасад особняка. Со скорбной улыбкой Валентина извинилась перед Матье и попросила мужчин пройти вперед, предоставив женщинам свободу действий. Стол тоже был поставлен таким образом, чтобы она и Марианна могли удобно расположиться, свободно вытянуть ноги.

Увидев всего лишь четыре прибора, Марианна не сдержала вопроса, уже давно рвавшегося с ее губ:

— Где же ваши дети, почему мы их еще не видели? Надеюсь, они здоровы?

— Слава богу, здоровы! — ответила Валентина. — Только этого нам не хватало… По утрам к ним приходит учительница, они сейчас с ней занимаются…

Тогда и Матье, встретившись взглядом с Марианной, осмелился спросить, в свою очередь:

— Неужели же они не завтракают вместе с вами?

— Конечно, нет! — гневно крикнул Сеген. — Хватит и того, что приходится терпеть их общество, когда мы одни. А когда у нас гости — дети настоящая обуза. Вы и представить себе не можете, как плохо воспитаны наши отпрыски!

Пробежал легкий холодок, наступило молчание, дворецкий подал тем временем яйца, начиненные трюфелями.

— Вы их еще увидите, — мягко сказала Валентина, — во время десерта я попрошу привести детей.

Хотя завтрак с участием двух беременных женщин, казалось, должен был бы носить интимный характер, он оказался необыкновенно изысканным и даже роскошным. За первым блюдом последовали жареные барабульки, потом рагу из дичи и раков. Ко всему этому подавалось легкое шипучее вино, а также белое и красное бордо.

На замечание Матье, что все это не соответствует диете, предписываемой доктором Бутаном, Сеген только плечами пожал.

— Ну, сам доктор от лакомого кусочка тоже не откажется. К тому же я его терпеть не могу со всеми его теориями… Кто может наверняка утверждать, что вредно и что полезно?

Веселое выражение, с которым он появился, уже давно сошло с его лица. Казалось, стоило ему переступить порог им же самим разрушенного дома, и на него вновь обрушивалась вся трагедия этой неожиданной беременности, и он часу не мог пробыть у семейного очага, не закипев от горечи и гнева, не наговорив жене грубостей. Теперь, когда он жил в состоянии непрерывного раздражения, видя, что весь уклад их жизни нарушен, из-под безукоризненно элегантной оболочки вдруг проглянул подлинный Сеген — извращенец и разрушитель, жестокий, грубый человек с больной психикой. Если теперь он проводил ночи за карточной игрой или у любовниц, то виноватой в этом оказывалась жена, которая, по его циничному определению, «стала непригодной». И он не прощал ей этого, с каким-то особым удовольствием терзал ее, возвращаясь домой после своих холостяцких похождений, жаловался на все, что его окружало, кричал, что дома все идет вкривь и вкось и что здесь теперь — сущий ад.

Поэтому завтрак временами становился подлинной мукой. Несколько раз между Сегенами возникала пикировка: они обменивались словами, разившими, как удары шпаги. И все из-за пустяков: то из-за плохо сервированного блюда, то из-за не ко времени сделанного замечания, а то и вовсе без всякого повода. Невнимательному свидетелю могло показаться, что ничего особенного не происходит; но рана Валентины кровоточила непрестанно, слезы то и дело выступали на глазах несчастной женщины, а муж, этот завзятый лошад-ник, неизвестно почему прикидывавшийся страстным любителем литературы и искусства, кичившийся идиотской позой пессимиста и провозглашавший, что земной шар не стоит той бомбы, от которой он взлетит на воздух, по обыкновению, зубоскалил с видом светского хлыща. Однако в ответ на какое-то замечание мужа Валентина до того возмутилась, что он поторопился извиниться перед ней, ибо побаивался тех редких мгновений, когда в жене пробуждалась кровь Вожладов и она подавляла его своим высокомерным презрением, намекала, что в свое время жестоко отомстит за все. Среди букетов, украшавших стол, снова пронеслось ледяное дуновение.