Венерин волос

Ответ: Вы думаете, если я - варежка, то ничего не понимаю? Совсем ничего? Пусть я варежка - но варежка мыслящая! И что же я, не понимаю, что ли, что зима - это одно, а млыво - совсем другое? В зиме жизнь, как поземка, перебежала улицу на красный свет, и ищи-свищи, а во млыве прошлогодний снег - вот он, мокрый, лепкий, хоть катай из него комок, рыхлый, пахучий, с семенами ясеня и земляным грязным бочком, да строй крепость. Неприступную. Никто не возьмет. И вот в этой крепости все и хранится вместе с запасом снежков, чтобы отгонять мальчишек с улицы, населенной орочами. Все, что в зиме, пропало. В зиме все пропадает. И лето. И детство. Вот ваших Дафниса и Хлою водили в один и тот же зоопарк. В бассейне с ряской плавают корки хлеба, обертки от конфет. Мороженое течет по локтям. Совокупление в обезьяннике. Опилки, пропахшие мочой. Густая животная вонь. В ржавых клетках мучаются от тоски и жары обезумевшие звери. Кассирша в будке, такая же обезумевшая в своей узкой неволе, разбушевалась за окошечком. И вот в зиме, когда наступила оттепель, весь тот зоопарк со всеми животными, клетками, запахами и той кассиршей с ее будкой - растаял. Они все умерли - и животные, и запахи, и кассирша. А здесь, во млыве, все осталось, весь зоопарк, и ничего не сделается ни тем животным, ни коркам хлеба, раскисшим в черной воде, ни мороженому на коленках, и кассирша всегда будет бушевать в своей будке и никогда не умрет. В зиме, может, никакой Хлои уже и нет вовсе, а во млыве она все еще кормит куклу обрывками бумаги. На кладбище земляника, а бабушка говорит, что ничего нельзя рвать и есть, что здесь растет, потому что это сердит покойников, они могут наказать, и вот там, на кладбище - среди могил и мертвецов, - она вдруг чувствует себя бесконечно живой. В первый день каникул прыгает с крыльца и попадает босой ногой на валявшиеся в траве грабли. Мастерит домик из коробки из-под обуви, вырезает дверь, прячет свою руку в домике, а другой стучится и спрашивает: Можно войти? - и не пускает вторую руку в дом. Протягивает маме кусочек оладушка на вилке и, балуясь, тычет ей в рот, зубья воткнулись в небо - идет кровь. Мечтает об отце, чтобы он укладывал спать и рассказывал, что ночью башмачки, если их правильно аккуратно поставить, убегают в диковинные страны и приносят оттуда сны и кладут детям под подушку. Учится нырять в воду - бабушка противится, а дед говорит, что это здорово и что девка должна быть такой же сильной и бесстрашной, как и парень - в жизни пригодится. Ключ всегда оставляла под кирпичом слева от крыльца, где флоксы, подняла кирпич - а там сороконожка. По ночам в открытое окно все время пробует залезть шиповник. Левая грудь растет, а правая нет. Рассматривает себя с зеркальцем - как там все отвратительно, и палец пахнет как в зоопарке. Думает: где я и где не я? Кожа - это граница? Или двойник? Или мешок, в который меня засунули и куда-то тащат? И что от меня останется за вычетом тела? На даче через забор, если посвистеть, перелезает прыщавый пастушок. Смутился, понял по ее глазам, что видела, как он ночью, когда укладывалась спать, подсматривал в окно из-за кустов сирени. Ракетки для бадминтона есть, а воланчика нет. Стали пробовать сосновыми шишками - те звонко улетают и не возвращаются. Нашелся шарик от пинг-понга. Ветер задул его сразу в крапиву. Что вылупился, лезь! Полез, шипя от ожогов. Стал хлестать по зеленой нечисти ракеткой. Сунул шарик в карман, и пошли на речку. С полусгнившего, скрипучего мостика они плюют, перегнувшись за перила, еще мокрые от дождя, в затинившуюся Клязьму. В луче над поверхностью виден пушок от комаров. Если плевать одновременно, то по воде разбегаются восьмерки. На перилах вырезаны имена, преющие вместе с деревом. Хотел достать нож - из кармана выскользнул шарик, дал щелбан бревну и чмокнул воду прямо в отражение Хлои, туда, где мелькнули трусики. Но это не Дафнис. А Дафнис не может заснуть и видит, как в темноте мать раздевается, снимает комбинацию и та сверкает голубыми искорками. С мальчишками придумали свое оружие, брали “ваньку-встаньку”, в тяжелый конец вбивали гвоздь, шляпку спиливали и заостряли напильником. В пустой пластмассовой голове неваляшки делали надрез крестом и вставляли картонки как оперение. Швырнешь такой, как камень - на десять шагов пробьет доску гвоздем насквозь. Бабка зашивает дырки на его штанах и ворчит, что зажрались теперь все - вот у нее рядом с лагерем, где она служила фельдшером в расконвойке, был детдом, оттуда прибегали все время к ним, на край зоны, просили что-нибудь поесть и выпрашивали одежду, так она жалела их: снимала с покойников телогрейки и отдавала детям. Водили в музей, там на картине “Последний день Помпеи” люди перед смертью - через несколько минут их никого не станет. Через год снова приводят в музей, а тем, на картине, до смерти опять все те же несколько минут. Первого сентября каждый год ритуальные побоища между школами - побеждают то орочи, то тунгусы. На праздник все идут на торжественное камлание, на трибуне областной шаман у памятника в центральном сквере, где воздвигнута скульптурная группа из гранита - герой, спасенный им командир и лошадь: кто-то когда-то зачем-то спас командира, вынес на себе с поля битвы, и вот они пробирались к нашим, два дня у них не было воды, и герой достал несколько глотков для командира, а сам пил конскую мочу. Шаман после камлания говорит в микрофон, еще тяжело дыша и обмахиваясь бубном, как веером: “Все ищете чего-то, а потом окажется, что для счастья достаточно просто немножко зимы”. От соседки узнает о млыве. У нее толстые линзы - будто в них запаяны глаза. И кажется, что если снимет очки, то они там так в стеклах и останутся. Дафнис ей: “Никакого млыва нет! Только зима”. Она: “Есть, просто отсюда невидимо. Ведь все, что далеко, кажется несуществующим, например, Бог или курица, перья которой хранятся до самого куриного воскрешения в твоей подушке, или какие-нибудь огнеземельцы. Они просто очень далеко. До них разве что на “Бигле” и доберешься. На, почитай!”. Мать усталая притащилась с работы, отмывает синие руки - открывала консервы, она подрабатывает уборщицей в приходской воскресной школе, и, когда получают гуманитарную помощь, то сперва открывают консервы, и только потом уже раздают, а то ведь продадут и пропьют. Сын взрослеет в однокомнатной квартирке, и никакой личной жизни. А рядом строятся многоэтажные подведомственные дома. Встала в очередь, очередь не двигается. Отправила сына в летний лагерь и решилась. Приоделась, накрасилась, надушилась и отправилась на прием к замдиректора. Принял коротко: “Оставьте заявление!” - и добавил, что должен зайти, посмотреть на жилищные условия. Зашел в назначенный день с дипломатом. “Уже все на столе. Вы, Дмитрий Дмитриевич, голодный с работы, устали - вот, поешьте, я тут голубцы сварганила, я хорошо готовлю, да вот готовить не для кого!” Открыл дипломат, достал из него бутылку коньяка. Поставила на стол рюмки. Разлил. “Давайте выпьем знаете за что, Татьяна Кирилловна, не за квартиру - при чем здесь квартира? Выпьем вот за что - один человек сказал, что у каждого в душе дыра размером с Бога, так вот - все это ерунда. У каждого - дыра размером с любовь!” На ней ругался площадными словами, потом обмяк, свалился насторону мешком, тяжело дышал и все сглатывал - заглотнул ее длинный волос и никак не мог его ни проглотить, ни выперхнуть, полез пальцем, чуть не стошнило. Потом лежали, касаясь бедрами, прилипая друг к другу. “Вы извините, Дмитрий Дмитриевич, я сильно потею!” Стал слизывать с нее пот. Опять полез. Получила двухкомнатную.