Бездомные

«Я люблю молодых, – писал М. Лес, – они смело берутся за дело. Люди обычно бывают lazy, [37] знаете, доктор, как сказал бы англичанин. А я этого не выношу! Наш человек, поляк, сделает что-нибудь и тотчас состарится. Работает лишь затем, чтобы потом бездельничать. И тогда, когда ничего не делает, пользуется трудом молодого, его кровь пьет, на его плечо опирается, этого молодого, а сам притворяется, что это его labour. [38] He так поступает англичанин. Тот вечно идет! Forward! [39] До конца жизни. А если уже не может поспевать за другими, то никому не застит свет, а отправляется на травку, отдыхать. Тогда на его место приходит молодой и начинает с того, на чем тот кончил. А мы все еще верим в кисмет, [40] как турки. Когда стоит только руку протянуть! Все можно сделать! Если бы я был еще молод, я бы все сделал. Мне кажется, что мы будем взаимно поддерживать друг друга, дорогой мой господин доктор Юдым…»

С того момента, как у руля встал доктор Венгли-ховский, а администрацией занялся Кшивосонд, прошло десятка полтора лет. Цисы стали санаторием с хорошей репутацией, посещаемым и широко известным. Очень влиятельным лицом был администратор Кшивосонд Хобжанский. Это был старый холостяк, красивый, высокий, хорошо сложенный. Он носил длинные, опущенные вниз усы, которые, равно как и остатки волос на висках, чернил дешевой краской, вследствие чего они приобретали зеленоватый оттенок. Одевался он почти всегда в широкие шаровары, высокие сапоги и нечто вроде старинной польской чамары. Человек этот исходил вдоль и поперек Европу. Говорил он, кажется, на всех индоевропейских языках, по крайней мере охотно произносил слова на всех диалектах, и был почти всеведущ. Если шел разговор о химии, он вмешивался и в него, и часто впопад. Если кто заводил речь о живописи, скульптуре, литературе, о поварском искусстве, о ювелирном, о кожевенном деле, о подделке картин, о торговле древностями, о портняжном и сапожническом ремесле и, главное, о всякого рода механике – Кшивосонд обнаруживал запас специальных знаний в любой из этих отраслей. Мало того, знакомство с любым из этих искусств он умел доказать делом. В сочельник он сам варил суп и приготовлял рыбу. Правда, суп был довольно оригинален, ибо если ему случалось по-солдатски пересолить его, то для смягчения остроты он сыпал в суповую миску фунт сахару. Все седла в заведении были его работы, вернее, переделаны им. Если какая-нибудь пара женилась или обручалась в сезоне, Кшивосонд как милости выпрашивал позволения самому сделать обручальные кольца. По всем Цисам было полно его произведений. Он сам починял машины, строил с каменщиками, рубил и пилил с плотниками, стругал и полировал со столяром, копал с садовником.

У директора Венглиховского были эмалированные часы, дар и дело рук Кшивосонда. Так по крайней мере гласила надпись, выцарапанная на крышке этих часов каким-то острым резцом: J. В. Krzywosnd de Chobrza-nowice Chobrzanski eques polonus fecit Lutetiae Parisiorum Anno Domini 1868». [41] В сенях курзала стояли часы, играющие всякий раз, как их тянули за шнур, веселый мотивчик. Эти часы были будто бы совершенно разбиты и на диво восстановлены Кшивосондом.

В читальне заведения стоял его шедевр, так называемая аллегорическая группа. Это был столик, на котором склеенные камни, кристаллы, осколки фарфора, стеклышки, кораллы и т. п. образовали нечто вроде горных вершин, озер и пещер. Из глубины этих пещер, предвещая ясную погоду, должен был выходить монах, – но, по правде сказать, никогда не выходил. Верхушку этого сооружения украшали различные аллегорические фигурки, петушки, солдатики, флажки, терновые венцы, а в середине сидела стеклянная белая птица, вроде гуся с черными глазами, которые придавали ей такой вид, словно она была в очках. В зале для игры в карты стоял другой шедевр Кшивосонда. Это был старинный шкаф, инкрустированный костью и с таким филигранным искусством окованный, что голова кружилась. На верхнем карнизе этого произведения мебельного искусства виднелась инкрустированная дата: «Anno Domini 1527». Администратор был, конечно, лишь реставратором этого памятника минувших веков, хотя злые языки утверждали, что он был именно созидателем не только шкафа, инкрустаций и оковки, но также и даты на карнизе.

Ю. Б. Кшивосонд Хобжанский очутился в Европе в то же самое время, что и М. Лес. Но последний направился на восток, а Кшивосонд пошел на запад. Пошел в прямом смысле этого слова, па собственных ногах – через Силезию, Чехию, Баварию, во Францию. Он скитался по Парижу, Лондону, Брюсселю, зарабатывая на хлеб чем мог. В Париже он работал ретушером у плохонького фотографа с улицы Пикпю. В Лондон сманил его приятель, который устроился там на оружейном заводе. Кшивосонд некоторое время работал рядовым рабочим и приобрел, по слухам, большую практику в оружейном деле. Однако легче было приучить к этой работе руки, чем примирить с ней шляхетский дух. Скопив немного деньжонок, Хобжанский возвратился на континент и отправился в Брюссель. Все это вовсе не значит, что он был лодырем. Вовсе нет! Он мог встать на рассвете, провести весь день без передышки за тяжким трудом и поздно ночью склонить голову на жалкую постель. Он ходил в поношенной одежде и готов был и ее отдать беднейшему, чем он сам, – лишь бы об этом знали! Когда кто-нибудь являлся к нему с просьбой о помощи, о деньгах взаймы, он давал всякому – но хотел, чтобы и для него было сделано то или другое, во внимание к его заслугам. От мастерских в Лондоне его оттолкнула какая-то необъяснимая сила, жажда чего-то лучшего. Кшивосонд не мечтал ни о спокойной жизни, ни о большом богатстве, хотя любил благосостояние: среди тягчайших жизненных испытаний он неизменно стремился к славе, к возвышению, к видной роли, к влиянию и известности среди своих. Он охотно предпринял бы героический труд, лишь бы он не стал повседневным ярмом, работой, обязательной для него, как и для других, обыденной и постоянной. Несмотря на это, он довольно продолжительное время работал кассиром в одной брюссельской табачной лавочке. Он даже стал привыкать к этому занятию, как вдруг подал признаки жизни кружок его приятелей, кочующих по Мюнхену. Мюнхен, который он видел проездом в Париж, чрезвычайно ему понравился. И вот он двинулся в «Мнихов». [42] Там он нашел целую колонию. Это были художники, студенты, всякого рода служители искусства, ремесленники и бездомные сироты, «die unglücklichen Polen». [43] Здесь гудело, как в улье. Кипели споры, создавались группы, партии, происходили собрания, суды и даже драки. Хобжанский, ясное дело, вошел в одну из партий и вскоре принял над нею командование. Это был энергичный руководитель. Он завел в своей партии такой порядок, что зачастую точное выполнение предписаний заканчивалось в полицейском бюро. С противниками, которых он метко окрестил «птицами, гадящими в собственное гнездо», он боролся столь железной рукой, что ему угрожали выбить окна и избить его самого. Поскольку он не имел собственной квартиры, угрозы сводились к покушениям на неприкосновенность его шкуры, но он умел их отразить посредством фехтовального искусства, пуская в ход суковатую палку. Тотчас по приезде, пока не подвернулась другая работа, он позировал художникам. Его красивое лицо с выражением удивительной меланхолии, гордости и высокомерия их привлекало. Он завоевал репутацию «интересной головы» и был довольно широко известен, как «unglücklicher Pole». С течением времени эта узкозтнографическая номенклатура превратилась в менее определенную: «unglückliche Fratze mit vielen Konsonanten» [44] но, надо сказать, что в это время Кшивосонд уже позировал только своей братии, притом не иначе как верхом на лошади.