Сочинения Фрица Кохера и другие этюды

Фридрихштрассе

Вверху узкая полоска неба, внизу гладкая, будто отполированная судьбами, мостовая. Дома по обе стороны улицы смело, легко и фантастично устремляются в архитектурную высоту. Воздух трепещет от страха перед суетой жизни. К домам до самых крыш липнут рекламы, рекламные призывы парят над крышами. Огромные буквы бросаются в глаза. И всегда здесь снуют люди. На этой улице жизнь не останавливается никогда. Здесь бьется сердце, вздымается грудь столичной жизни. Здесь тяжело дышать, словно сама жизнь на каждом шагу с трудом переводит дыхание. Здесь источник, ручей, река и море движений. Движение и возбуждение не умирает здесь никогда, и, если в истоке улицы жизнь почти прекращается, она начинается снова в ее устье. Работа и развлечение, порок и добродетель, целеустремленность и праздность, благородство и подлость, любовь и ненависть, идеализм и цинизм, пестрота и простота, бедность и богатство мерцают, сверкают, дурачатся, грезят, спешат и спотыкаются, сталкиваются и теснят друг друга в диком и одновременно бессильном круговращении. Здесь нерасторжимые узы укрощают и усмиряют страсти, бесчисленные соблазны влекут к искушениям, самоотверженность дружески окликает удовлетворенное вожделение, а ненасытность с горящими глазами ловит мудрый взгляд непритязательности. Здесь разверзаются пропасти, здесь царят и правят бал неописуемые противоречия, вплоть до того, что откровенная непристойность не оскорбляет разумного человека. Мимо человеческих тел, голов и рук, совсем рядом, проносятся экипажи. В полых внутренностях и на крышах омнибусов, тесно прижимаясь и подчиняясь друг другу, сидят люди. Сидят наверху, сидят внутри, теснятся, сжимаются, скукоживаются, лишь бы ехать. Для любой глупости здесь мгновенно находится убедительное обоснование. Любое сумасбродство здесь облагораживается и освящается ссылкой на очевидные тяготы жизни. Любое движение имеет смысл, любой звук имеет практическую причину. Каждая улыбка, каждый жест, каждое слово излучает обаятельную корректность и степенное одобрение. Не странно ли? Здесь одобряют все, потому что в тугом узле уличного движения каждый его участник вынужден без размышлений одобрять все, что видит и слышит. Похоже, ни у кого нет охоты осуждать, ни у кого нет времени отвергать. Да никто и не имеет права на недовольство, ибо все здесь чувствуют себя при исполнении долга, необременительного, так сказать, опрятного, способствующего продвижению вперед. Это и есть самое великолепное. Каждый нищий, мошенник, преступник здесь человек, как и все прочие. И поскольку все движется, толкается и напирает, их приходится иногда терпеть, как и всех прочих. Ах, здесь родина всех недостойных, маленьких людей, совсем маленьких, которые где-то когда-то уже лишились чести. Здесь к ним относятся терпимо, именно потому, что здесь не место нетерпимости и недовольству. Здесь солнце сияет для всех, как в сказке о добрых феях, молочных реках и кисельных берегах, и можно мирно гулять, как на далеком тихом альпийском лугу, или фланировать в свете фонарей. Людской поток течет по тротуарам в обоих направлениях неудержимо и непрерывно, словно полноводная, мерцающая степенная река. Здесь скрываются мучения, замалчиваются раны, унимаются грезы, усмиряются страсти, подавляются радости, умеряются желания, ибо все и вся требует осторожности, осторожности и еще раз любезной и уважительной осторожности. Там, где человек оказывается так близко к человеку, понятие «ближний» действительно обретает привычное, понятное, быстро улавливаемое значение. Тут уж никому не придет в голову оглушительно хохотать, поспешно удовлетворять свои срочные личные нужды или торопливо улаживать дела. И все же какая захватывающая, одуряющая спешка таится в этой кажущейся стесненности и сдержанности. Солнце освещает здесь столько голов, дождь увлажняет эту благословенную землю, на которой разыгралось столько фарсов и трагедий. А вечерами, когда начинает смеркаться и зажигаются фонари, ах! медленно поднимается занавес, и снова можно смотреть все тот же спектакль с теми же нравами, скабрезностями и приключениями. Сирена по имени удовольствие исторгает небесные звуки соблазна, и душа, полная вибрирующих вожделений, рвется на части. И тогда начинается такое швыряние деньгами, которому нет разумного объяснения. Скромная фантазия поэта не в силах вообразить столь безудержное мотовство. На улицу выходит мечта во плоти и дышит так призывно и сладострастно, что все и вся бежит, бежит, бежит на нетвердых ногах за своей главной мечтой.

Берлин-вест

Видимо, здесь каждый знает, как следует себя вести, и это создает некоторую холодность. Видимо, здесь каждый сам по себе, и здешняя невозмутимость удивляет свежего человека. Видимо, бедность отодвинута в самые окраинные кварталы или вытеснена во мрак и темень флигелей, скрытых за барской важностью особняков. Видимо, здесь человечество перестало вздыхать и окончательно удовлетворилось своим житьем-бытьем. Но видимость обманчива, роскошь и элегантность всего лишь красивая мечта. Но и убогость, может быть, только плод воображения. Что касается элегантности, то западный Берлин успешно подменяет ее оживленностью. В то же время он не умеет спокойно ее культивировать. Впрочем, здесь все постоянно развивается и изменяется. Мужчины здесь столь же скромны, сколь нелюбезны, и можно только радоваться этому, ибо куртуазность всегда на три четверти неуместна. В галантности всегда есть что-то чрезвычайно глупое и вызывающее. Вот почему здесь так редко проявляются эмоции, а если уж случится какое-нибудь трогательное событие, его вообще не заметят. Что ни говори, это хороший тон. Мужской мир нынче деловой, и тому, кто должен наживать деньги, некогда выставлять себя напоказ, разводя сантименты. Отсюда и манера отвечать на вежливые просьбы вульгарным отказом. Вообще-то на западе Берлина встречается много забавных вещей, таких смешных, очаровательных и милых, что просто диву даешься. Вот, например, особа, поднявшаяся из низов. Деловая влиятельная дама, а наивна, как дитя. Надо же быть такой упитанной и одновременно такой лапочкой. Или вот Крошка с Курфюрстендам, знаете ее? Славная девчушка, похожа на серну. А старик? Известный всему Берлину седой патлатый старец? Экземпляры такого калибра, сохранившие вкус к жизни, почти перевелись. Их популяция близка к исчезновению, о чем я глубоко сожалею. Встретился мне недавно один такой старикан и показался привидением из далекого прошлого. А есть и другой тип, разбогатевший приезжий из провинции. Он все еще не разучился изумленно таращить глаза, как будто удивляется самому себе и свалившемуся на него счастью. Он ведет себя слишком уж церемонно, словно боится обнаружить, откуда он родом. Или вот эта весьма, весьма чопорная старуха, современница Бисмарка. Я любитель чопорных физиономий и врожденных хороших манер, определяющих характер человека. Вообще, меня трогает старина в архитектурных сооружениях и в людских фигурах. Но мне доставляет не меньшее наслаждение свежесть, новизна и молодость. А здесь, в западном Берлине, все кажется юным и здоровым. Неужели некоторая доля здоровья вытеснит отсюда некоторую долю красоты? Отнюдь. В конечном счете самое живое и есть самое красивое. Впрочем, сейчас я, наверное, немного лукавлю, заискиваю и льщу. Например, когда постулирую тезис: Здешние женщины красивы и обаятельны! Сады содержатся в чистоте! Архитектура, может быть, слегка агрессивна, но меня это не заботит. В наши дни каждый убежден, что мы бездари во всем, что касается величия, стиля и монументальности. Вероятно, потому, что в нас живет стремление обладать стилем, величием и монументальностью. Желания — вещь дурная. Наш век решительно век чувствительности и законности, что очень мило с нашей стороны. У нас имеются дома престарелых, больницы, приюты для младенцев, и я охотно допускаю, что у нас есть кое-что еще. Зачем желать всего? Вспомним о войнах Фридриха и о его дворце Сан-Суси. У нас мало противоречий; это лишний раз доказывает, что мы всячески стремимся иметь чистую совесть. Но я отвлекся. А имеем ли мы на нее право? Есть так называемый старый западный Берлин, новый западный Берлин (вокруг церкви Поминовения) и новейший западный Берлин. Новый — самый симпатичный. Здесь, на Тауентциенштрассе встречаешь больше всего первоклассной элегантности. Курфюрстендамм чарует своими деревьями и четырехместными колясками. Ах, я умолкаю, я уже стукнулся об ограду своей колонки, так и не сказав многого, что непременно хотел сказать. Какая досада.