Тяжелый дивизион

Павловцы заняли на бивуаке едва просохший на ветру перелесок. Через дорогу наискось у деревушки стали финляндцы.

Две халупы у околицы заняла оторвавшаяся от полка команда конных разведчиков-гренадеров.

Павловцы со снисходительной вежливостью позвали в гости Кольцова, Алданова, Дуба и Андрея. Вестовые достали из кожаных чемоданов красное вино и фрукты в папиросной бумаге. Прапорщики и поручики из столичных адвокатов и инженеров, в сущности, мало отличались от армейской офицерской массы военного призыва и потому особенно подчеркивали свою принадлежность к гвардейским частям. В рассказах они преувеличивали потери и боевые успехи гвардии. Они готовы были отвести ей роль гвардии Наполеона — решающую роль в каких-то будущих, последних боях.

Алданову гвардейское общество не понравилось.

— Пар'етные шар'уны, — неодобрительно качал он головой. — А с'ажите, слышали вы что-нибудь про боевые подвиги гвардии? Уж поверьте, если б что-нибудь было — рас'ричали бы на всех пере'рест'ах.

За гвардию вступился Дуб:

— Как вы так говорите, Александр Кузьмич? А под Ломжей как ее «чемоданами» громили!

— А 'ого не громили?

— А в галицийских боях?

— Извините, извините, поручи'. Под Высо'им австрийс'ую гвардию разнесли гренадеры, а не гвардейцы.

— Это верно, — вмешался, остервенело кусая ногти, Кольцов. — А теперь, в безобразовские времена, — это не гвардия, а позор.

— Ну-ну, армейская зависть заговорила, — ехидничал Дуб. Его лицо молочного поросенка и уши излишне порозовели. — А все-таки гвардейцы — это цвет армии. И офицерство гвардейское — не чета армейскому, даже и артиллерии.

— Та' что же вы в гвардию не пошли, молодой челове'? — 'иш'ой не вышли?

— Вовсе нет. Я дворянин… но нет средств…

— Та' вот вас-то, видимо, зависть и снедает, отчего и горячитесь. По'раснели, 'а' 'расная девица.

— Ничего не девица, — совсем потерял самообладание Дуб. — Терпеть не могу, когда шпаки говорят такое об армии, тем более о царской гвардии.

— Полегче, полегче на поворотах, поручи', — стукнул кулаком Алданов. — Мы здесь все офицеры русс'ой армии. Прошу не забывать этого. Но голову на плечах в 'очан 'апусты превращать нечего.

— Господа офицеры! — со внушительностью отрубил Соловин, и уже спокойнее: — Довольно…

Наутро Андрей пошел на батарею к фейерверкеру Ягоде.

Ягода был крепким, ладным парнем. Фигура у него была статная. Плечи широки, но в меру. Руки кузнеца. Андрей, обладавший недюжинной силой и хорошим ростом, как-то шутя попробовал схватиться с ним. В тот же миг ему показалось, что он попал в тиски машины и все кости его превратились в гибкие хрящи, а мышцы — в паклю. Ягода деликатно приподнял его над головой и так же бережно разложил на траве. Но за все время походов Андрей ни разу не заметил, чтобы Ягода применил силу к кому-нибудь из подчиненных ему канониров. Может быть, однажды крепко и нерушимо он утвердил свой авторитет.

Ягода привязался к Андрею. Андрей платил ему тем же. Ягода горел неугасающей любознательностью. Андрей был рад доверчивому, неустающему слушателю.

Вечерами у костров, в палатке телефонистов, на завшивевшей, гнилой соломе, они часами вели беседы, которые привлекали и других солдат. Говорили о звездах, о боге, об истории, о других странах, народах и городах. И почти никогда — о близких и простых вещах. Иные удивлялись откровенному отрицанию существования бога. Верили каждому слову о чужих странах и городах и машинах и наливались тяжелым сомнением при упоминании об обезьяне, об оживающих под микроскопом мирах, широко, по-детски раскрывали глаза, когда речь шла о размерах планет и звезд, о световых годах, о Млечном Пути, о бесконечности…

Солдаты большей частью лежали молча, баловались махоркой, задавали вопросы, сами не высказывались. Андрей чувствовал себя не собеседником, а приезжим лектором.

Досадуя, он бросал тон проповедника, шутил, рассказывал анекдоты. Солдаты сыпали в ответ шутки и присказки, задорно орали частушки, но дружеской беседы не получалось. Возможно, некоторые хотели спросить, сказать о чем-то близком, а потому и самом главном, о чем шепчутся они между собою по ночам, полыхая вертушками, но не находили слов. Жгутик на Андреевых погонах подозрительно пестрел в отсветах пламени и отгораживал, как и офицерский погон.

Но Андрей еще не терял надежды. Он чувствовал, что к нему присматриваются по-крестьянски. Семь раз отмеряют…

С Ягодой Андрей стал заниматься регулярно предметами начальной школы. Решено было, что Андрей будет готовить его в школу прапорщиков. Такая цель должна была удовлетворить начальство. Ягода успешно и быстро двигался вперед. Занятия еще больше сблизили обоих.

Было солнечно, зелено. Ягода предложил пройти к гренадерам-разведчикам, разыскать земляка.

На зеленом дощатом заборике гренадерской халупы сидел черный с золотом петух. Он покачивался, как у себя на жердочке. Потом поднял было голову, чтобы встряхнуться и запеть, и вдруг камнем слетел с забора.

Конец невидимой нагайки щелкнул по забору зашитой в кожу пулей.

Над забором поднялась усатая физиономия. Физиономия была покрыта гренадерской бескозыркой, надетой набекрень так, что одного уха не было видно вовсе.

— Эх, черт! — сказал гренадер и положил локти на забор. — Не попал.

На груди блескучей полосой шли в ряд четыре «Георгия».

— Куда, робя, прешь? — спросил он Андрея и Ягоду..

— Ходим, смотрим, тебя увидели, — сказал Ягода.

— Ну, а я как раз новый арапник пробую, — сообщил разведчик.

Ягода вступил с георгиевским кавалером в разговор. Андрей глядел во двор, занятый командой. Разведчики-гренадеры были все, как один, мереные, рослые молодцы, сохраняемые при штабе напоказ последние могикане действительной службы. У большинства грудь была в искрах серебряных бляшек и крестиков и в пестрых полосках георгиевских лент.

Они носили фуражку, пояс, сапоги со щегольством, которое исчезло на фронте, отступило в штабы армий и фронтов.

Разговор шел о гвардейских частях и полковых офицерах. Разведчики горохом сыпали рассказы об удалых налетах, о ночных вылазках, о беспримерной храбрости солдат гвардии. Ягода слушал невозмутимо. Андрей удивлялся его терпению. Ему нестерпимо становилось от этих каскадов хвастовства.

— А что это помещается на соседнем дворе? — спросил он гренадера. — Даже песочком посыпано и двери елками убраны.

— Это финляндцы — офицерское собрание.

У собрания копошилось несколько вестовых. Повар в белом колпаке начищал кастрюли. У самого крыльца стоял ящик с бутылками.

— У вас не по-походному, — сказал Андрей гренадеру. — Вино с собой возите.

— На то гвардия! — ответил, подбоченясь, разведчик.

На крыльцо вышел священник в длинной рясе. Остановился у порога, внимательным оком оглядел двор и стал извлекать из штанов портсигар. Мелькнули брюки, щегольской сапог и край красной муаровой подкладки.

— Это что же поп с утра закатился в собрание? — удивился Ягода.

— Это поп-то? Это всем попам поп. Он и первый, он и последний. Он в собрании — хозяин. Хозяйничает, лучше не сыскать. Никто, говорят, так не живет, как господа финляндские офицеры. Обчественный поп: он и на кухне, он и пьет первый, он и в железку играет. Не нахвалятся им их высокоблагородия господа офицеры.

Во двор финляндцев вошел солдат. За ним крестьянин в синей, расстегнутой у ворота рубашке вел в поводу годовалого теленка.

— Ваше высокоблагородие, — отрапортовал солдат, вытягиваясь перед попом в струнку. — Этот мужичок желает продать теленочка. Дешево отдает. Все равно — издохнет. Не изволите ли купить для собрания?

Поп лениво повернул голову и, почти не глядя на солдата, процедил:

— Куда их, телят-то? Дерма… По дорогам валяются.

Мужик сорвал шапку с головы.

— Ваше священство, не откажите в милости. Век господа молить буду. Пропадет теленочек. Не уйти с ним — все одно немцу достанется. Возьмите за недорого, ваше священство.