Эмма

Довольно скоро вернулась Тина, уже совершенно успокоившаяся. Она тащила за собой огромный спутанный клубок мокрых водорослей, темно-коричневых, с плотными бородавками на разветвленных стеблях. Наверное, чтобы вознаградить это создание за уродство, ботаники дали ему звучное имя: fucus nodosus.

— Смотрите, что я нашла, тетя Арминель! — радостно закричала Тина.

Услышав, что так ко мне обращаются остальные дети, она последовала их примеру, ни о чем не спрашивая. Несмотря на многочисленные увещевания Мери и Джулии, я не стала ее поправлять. Сейчас я судорожно искала, как бы повежливей и повеселее отозваться на ее явный восторг по поводу последней находки.

— Ну и ну, замечательный экземпляр, — пробормотала я неуверенно.

— Правда? — обрадовалась Тина. — Он еще и полезный, потому что умеет предсказывать погоду. Вот эти пупырышки — она показала на наросты, — всегда сухие, когда ясно, и влажные — перед дождем. Это мне старый рыбак сказал. Мы возьмем эту штуку домой и повесим в гостиной. Тогда не нужно будет спускаться в холл и смотреть на барометр.

Мое легкое, но плохо скрытое смущение не укрылось от ее глаз:

— Нет, пожалуй, я лучше подарю его мистеру Эллину. Я знаю, ему понравится, и, пожалуй, это больше подходит для кабинета джентльмена, чем для гостиной.

Я внутренне содрогнулась при мысли, что придется засунуть этот клубок склизких палок в наш багаж.

— А как ты собираешься довезти это до мистера Эллина? — не уступала я. — По-моему, это чересчур громоздко, чтобы брать с собой в Клинтон-Сент-Джеймс.

— А мистер Эллин, может, и сам сюда приедет нас проведать! — возразила Тина. — Ничуть не удивлюсь, если так оно и будет, а уж он-то придумает, как довезти эту штуку. А пока припрячу-ка я ее в одну такую хитрую расщелину в утесе, чтобы никто не заметил и не украл.

Она удалилась, а предназначавшийся мистеру Эллину сюрприз волочился и извивался за ней, как живой. Исходя из интересов мистера Эллина, оставалось только надеяться, что какой-нибудь злоумышленник — безнадежно повредившийся в уме — покусится на подарок, прежде чем сам благодетельствуемый окажется в этих местах. Впрочем, не было никаких оснований в ближайшее время ожидать приезда нашего друга.

И все-таки он приехал. Уже на следующий день его появление ознаменовалось ликующим воплем Тины. Я приветствовала его не в пример сдержаннее: моя замолкшая было совесть при виде него вновь зашевелилась, понуждая сообщить о том, что произошло между Маргарет и высокой дамой в черном. Но я ее не послушалась, а лишь поинтересовалась, что привело его сюда.

Он, казалось, несколько замялся, отвечая, ибо доставленные им известия не требовали такого дальнего переезда и вполне могли быть изложены в письме. Да и само слово «известия» было тут совершенно неуместно, скорее то был отчет о полном фиаско, которое он потерпел, пытаясь отыскать мисс Мэрфи. Перед отъездом в Ирландию он заручился помощью своей замужней сестры, жившей в Лондоне, и узнал адреса нужных контор и «кружевных лавок», как он их упорно именовал. На письма, спешно разосланные мною по этим адресам перед самым отъездом к морю, пришел отовсюду один и тот же очень вежливый, но неутешительный ответ. Чувствуя себя посмелее в чужих краях, чем дома, мистер Эллин обошел дублинские конторы и лавки собственной персоной, но с тем же отрицательным результатом. Нам ничего не оставалось, как прийти к заключению, что мисс Мэрфи и учениц находила, и изделия свои продавала через посредничество добрых знакомых.

Хотя мистер Эллин был, по его словам, совершенно сломлен всеми этими неудачами, он чрезвычайно воспрянул духом, увидев, что я приняла известия о его поражении с совершенным хладнокровием, хорошо маскировавшим, как я надеялась, охватившую меня при этом радость. Он остановился в деревенской гостинице на два дня, чтобы «дать роздых лошадке», но на самом деле его кобыле немного досталось отдыха, ибо эту злосчастную животину и в хвост и в гриву гоняли по песку мои племянники, равно как и Тина, которая — я собственными ушами это слышала — ревниво домогалась своей доли в верховых забавах на том вдвойне весомом основании, что она раньше других знает владельца кобылы и не хуже прочих ездит верхом: натренировалась, катаясь на пони ректора. В последствия этих посягательств я не стала вникать, уверенная, что мистер Эллин не допустит, чтобы девочка подверглась какой-либо опасности.

Он уже собирался уезжать, когда Маргарет не выдержала и выложила свою историю о высокой даме в черном, глаза которой, по непонятной причине, стали теперь уже гореть и сверкать из-под скрывавшей ее лицо короткой вуали. Этот рассказ заставил мистера Эллина изменить свои намерения и явно вывел из душевного равновесия Тину, впрочем, очень старавшуюся сохранять невозмутимый вид. Я заметила с превеликим огорчением, что, пока мы стояли и смотрели, как мистер Эллин отправляется в первую свою поездку по окрестностям — чтобы отыскать эту даму и ее спутников, — у девочки опять появился прежний страдальческий, застывший взгляд.

И вновь он вернулся ни с чем, хотя носился по округе целую неделю, придерживаясь указаний, полученных от хозяина стоявшей где-то в стороне гостиницы, — как выяснилось, всадники останавливались там обедать. Этот малый, вдоль и поперек знавший все графство, клялся и божился, что их никто не знает в этих краях. Наверное, как и многие богатые люди в наши дни, они тут проезжали в поисках старинных замков и тому подобного, предположил он. К памятникам старины устремился и пытавшийся догнать их мистер Эллин, но из каждой поездки к знаменитым развалинам он возвращался, превратившись — по собственному жалобному признанию — в такую же развалину. Вернувшись с пустыми руками, он задержался еще на несколько дней и завоевал за это время сердца всех членов нашей маленькой компании, чье пребывание в этих краях тоже подходило к концу. Наконец, он уехал, оставив нам две книжки, купленные им во время путешествий: «Поэтическую антологию для родителей», в которой было множество ценных советов для тех, на кого было возложено обучение детей (он купил ее для меня), а также один из ежегодных альманахов мистера Фишера для Мартины. То была выпущенная досточтимой мисс Агнес Стрикленд [16] и достойнейшим поэтом-квакером мистером Бернардом Бартоном «Книга поэтических отрывков для юношества», с изысканными гравюрами, рассчитанными на развитие тонкого вкуса у юных читателей. Какие волшебные часы провели мы обе, Мартина и я, поменявшись книжками! Я забывала излияния Парнелла, [17] Мэнта, Мильнера, Коллинза [18] и Грея [19] ради горестной повести о «Белой Розе» и «Надгробных песен, написанных на смерть принцессы Елизаветы», а Тина, уткнувшись лицом в вереск — в свое «лиловое море», по своей воле учила на память «Хамелеон» Меррика. Она собиралась поразить мистера Эллина чтением этого опуса по возвращении домой, ибо помнила дерзкие намеки хозяек «Фуксии» на его хамелеоньи глаза.

Как щедро лило свои лучи солнце с безоблачно-голубого простора, как нежно щебетали птицы, как ласково плескались волны о прибрежные скалы! Такого лета у меня не было с тех пор, как я покинула дом моего детства. То было время почти безмятежного счастья для меня, и, надеюсь, для моей Мартины. Моей Мартины! Да, теперь я называла ее своей, ибо решила, что никогда и ни за что на свете не расстанусь с девочкой, столь необычным образом попавшей под мою опеку. Я совершенно уверилась, что она-то и была предметом моих «исканий», я это верно угадала в свое время. Ее воспитание стало для меня делом жизни, ее общество — моей наградой. Раз уж мистер Эллин не сумел разыскать ни мисс Мэрфи, ни высокую даму в черном, на время затмившую Тине свет солнца, я решила не предаваться более воспоминаниям, так как совершенно уверовала, что более никто не может законно претендовать на бывшую ученицу мисс Уилкокс. Мы с мистером Эллином сделали все, что только в силах человеческих (конечно, в пределах разумного): старались разыскать ее родственников, уговаривали Мартину открыть нам то, что ей велено было держать в секрете. Письмо, которое должно было освободить ее от данного слова, теперь уже никогда не придет, ибо тот, кто намеревался его написать, лежит на дне Атлантического океана. И пусть ее тайна — какова бы она ни была! — умрет вместе с ним: не хочу больше о ней слышать, не хочу знать того, чего Тине говорить не позволено. Пусть поскорее изгладится из ее памяти прошлое — его пора забыть. Пусть она знает только то, что отныне она мое любимое дитя, моя любимая приемная дочь.