Канареечное счастье

— Садитесь, — говорит.

Сел я на табурет, и солдат сзади остановился с винтовкой. Прямо в спину мне штыком уставился, как на военном параде. А господин сидит себе преспокойно и даже ничего не делает. Просто себе карточки фотографичные рассматривает и с линейкой играет. Наконец налюбовался он на эти карточки и говорит:

— Вы большевицкий комиссар. Нам это давно известно.

И сам усмехается.

Поразился я.

— Как же, — говорю, — вам это давно известно, когда я, например, ничего до сих пор не знаю.

— Да уж так, — говорит, — известно. А вы покажите немедленно руки.

Протянул я преспокойно руки. И вдруг как обожгло меня — линейкой он по рукам ударил. Закричал я, вскочил на ноги. А он смеется. И опять-таки подымает школьную принадлежность — прицеливается ударить.

Тут внезапно раскрылась дверь. Вижу, шикарно одетый входит господин, манжеты у него на рукавах и глаженая манишка под пиджаком. Пожилого характера господин — усы у него седые. И солдат за собой привел, остановились они по бокам.

«Должно быть, главный это у них», — думаю.

А только поднялся к нему навстречу сидевший у стола и моментально его кулаком в зубы. Тут уж испугался я окончательно.

«Если такого, — думаю, — бьют по зубам, то что же со мной сделают? Не представляю. Голову разве оторвут или еще что-нибудь похуже».

Между тем опять ко мне подошел этот самый, с линейкой.

— Скажите, — спрашивает, — какие у вас взгляды на Бессарабию?

— Научные, — говорю, — у меня, главным образом, взгляды. Насчет политической экономии и методов жизненной борьбы.

— Ага, — говорит. — Так я и знал.

И по голове меня опять линейкой ударил. Даже слезы у меня полились из глаз, больше, понятно, от обиды. И не выдержал я.

— Вы, — говорю, — не достойны такого поступка!

Взволновался я, понятно, и даже трясусь физически и духовно.

Тут он что-то по-румынски сказал солдату. Взял тот меня моментально за шиворот и повел к двери.

Втолкнул он меня опять в темную камеру и запер дверной замок. Стал я ждать самого наихудшего. «Убьют, — думаю, — обязательно».

И действительно, утром за мной пришли. Вывел меня солдат наверх и сейчас же, замечаю, пулевые патроны в ружье заложил.

— Айда! — говорит.

Испытал я нерешительное состояние. «Последняя это, — думаю, — земная прогулка». Прямо-таки ощутил холод могильной плиты.

А солдат меня в спину прикладом:

— Айда, айда!

Вышли мы с ним со двора. Тут уж понятно мне стало: приговорили к телесному наказанию вплоть до расстрела.

И скоро совсем выбрались мы из деревни. Лесок показался справа. Сотворил я молитву.

— Боже, — говорю. — Ты вездесущий Отец и, кроме того, в трех лицах. Воззри на меня свысока, ибо я на Тебя постоянно снизу взираю.

А солдат уже приказывает остановиться. Щелкнул он затвором винтовочным и отошел от меня на несколько шагов расстояния. Опустился я на коленки.

И вижу, между деревьями домишко стоит с соломенной крышей. Куриное птицеводство во дворике копошится, и коза к загородке привязана… Родину мне это напомнило. Закрыл я глаза. «Сейчас, — думаю, — будет конец и обязательно со смертельным исходом». И показалось мне, что целая эпоха прошла. Вдруг — грохнуло сзади. Невольно раскрыл я веки. Неужто меня убили? А между тем домик опять лицезрею и даже привязанную козу. И поросята от выстрела беспорядочно разбежались… Оглянулся я и застыл: смотрю, солдат петуха за ножки поднял и к поясу своему цепляет. И что-то свистит по-румынски спокойно. Даже засмеялся я от радости.

Ведь вот, думаю, как ошибся. Просто себе охотится солдатик, а я Бог знает что выдумал. Самый обыкновенный охотничий спорт принял за покушение на особу.

А солдат подошел ко мне и то же самое смеется.

— Буна, — говорит (это по-ихнему «хорошо»).

И на петуха убитого показывает. Закивал я ему головой — все, мол, понятно. И оба мы рассмеялись. Веселый оказался мой проводник, и всю дорогу он развлекался охотой. Ворону увидит на дереве — и в нее обязательно пустит снаряд из оружейного дула. И еще, как подходили мы к городу, такой на пустыре свинью подстрелил. Долго он за ней гонялся, я даже успел отдохнуть немного от дорожного-путешествия.

И уж скажу — очаровал меня город. Лавки повсюду товарами забиты и, кроме того, монопольные заведения распивочно и на вынос. И большое скопление публики на каждой уличной магистрали.

Вот, думаю, где бы статистикой заниматься! Любил я науку эту по причине ее аккуратности.

Однако недолго я наслаждался городской жизнью. Подошли мы к высокому каменному забору, отличающемуся большой окружностью. Открыл нам ворота караульный солдат, и очутились мы на мощеном дворе.

Вышел офицер из флигелька и направился в нашу сторону. Увидал его мой солдат и, понятно, из вежливости перед высшим чином толкнул меня в спину прикладом. А офицер козырнул в ответ и проследовал к выходу. И наконец повели меня в среднюю часть строения по узкому коридору. Открылась агромадная дверь, и в просторную я вступил комнату. Повсюду публика прохаживается мужского и женского пола и даже детишки галдят — бегают по комнате, в прятки играются. И что меня сразу заставило уделить внимание, так это внутренняя и внешняя картина.

«По всей видимости, — думаю, — лазарет это». Потому у большинства имеются медицинские принадлежности. У кого, например, голова платочком повязана, а кто и вовсе на костылях. И почти все, замечаю, изъясняются русской речью.

И подошел я к одному старичку.

— Разрешите, — говорю, — проверить мои познания. Сдается мне, что в лазарет меня привели, а я между тем совершенно здоровый.

Взглянул на меня старичок этот весьма подозрительно. А потом говорит:

— Сами мы оказываем себе медицинскую помощь.

Удивился я опять-таки подобной неаккуратности.

— Что же, — спрашиваю, — доктор делает лазаретный?

Глянул на меня старичок с не меньшим удивлением своего лица:

— Вы, собственно, о чем?

— Да вот насчет лазарета.

— Какой же, — говорит, — здесь лазарет? Просто себе румынская тюрьма.

Тут уж я окончательно поразился. С одной стороны, раненые, и с другой стороны, нет лазарета. Непонятно…

А только подошел еще к нам добродушный такой человек еврейского звания. Кругленький такой господин, и щека у него белым платочком повязана.

— Вы, — говорит, — молодой человек, послушайте меня, старого беженца. Как поведут вас допрашивать, так вы сразу начинайте плакать. Вас еще и пальцем не тронули, а вы уже разрыдайтесь. Помогает это при избиении. И могут у вас сохраниться зубы.

— Спасибо, — говорю, — отец. А только за что б избивать, когда я вовсе не винен.

Посмотрел он на меня с горьким выражением губ.

— Найдите, — говорит, — мне хоть одного здесь виноватого, и я вам заплачу сорок восемь румынских лей. И деткам вашим буду платить пожизненную ренту.

Ужаснулся я. И опять явился вопрос, где же просвещенные массы? Где культурный очаг и вообще куда я попал? Опустился я на солому в углу и задумался крепко. И что-то уже тогда стало мне разъясняться. Получались данные от решения, но какие, еще неизвестно. Не мог я еще тогда окончательно разобраться. СЛУЧАЙ МНЕ ПОМОГ ПОТОМ РАЗОБРАТЬСЯ.

И об этом случае я теперь изложу с душевным прискорбием…

Некоторые в нашей жизни ругают Фортуну.

— Долой ее! Вон! Она, — говорят, — обратилась назад… Или еще что-нибудь в этом роде.

В особенности казак один в нашей камере очень непростительно выражался насчет Фортуны.

— Где она, — говорит, — когда я ее не вижу? Дайте мне эту Фортуну, и я ей физиономию разобью.

Конечно, бессмысленно говорил. Как, например, побьешь Фортуну? А его самого, между прочим, били часто. Румынцы били. Что же касается моей личности, то мне Фортуна везла.

Например, как позвали меня на допрос, то все остальные беженцы говорят:

— К хорошему вас платонер-мажору позвали. (Тюремный чин это такой в Румынии.) Он, — говорят, — вовсе по зубам не бьет, а только за волосы таскает. Или когда для разнообразия, то за ухо.