Брошенная в бездну

Высунув голову из-под одеяла, она с грустью посмотрела в окно. Дождь вновь хлестал вовсю. В один из таких ненастных дней она и поссорилась с Сами…

Высокий, широкоплечий, он удивительно походил характером на Жале. Беспечный, неспособный задуматься над чем бы то ни было, он так же быстро влюблялся и так же, как Жале, очертя голову бросался в новое приключение. Был ли он хорош собой? Пожалуй, нет! Жгучий брюнет, вечно насупленный, мрачный, с глубоким следом от фурункула на правой щеке… Никак не назовёшь его красавцем мужчиной. И всё же было в Сами что-то своё, неповторимое, влекущее… У него была какая-то особенная манера курить — небрежно держа сигарету в уголке рта, он часто взмахивал ресницами, словно отгоняя лезущий в глаза дым…

Она даже не знала толком, кем он был, — фармацевтом, химиком или механиком? Не могла бы она сказать и на какие средства он живёт. Несрин лишь очень смутно представляла себе его прежнюю жизнь. Кажется, до того как он снял этаж в доме на Мачке, Сами жил в Аксарае [13]. Во всяком случае, когда она увидела его впервые, Сами был одет далеко не по последней моде. Они познакомились в баре. И Несрин полюбила его. В те времена дела у него шли неважно. Но именно поэтому он был верным любовником, проявляя несвойственное мужчинам постоянство. Потом Сами каким-то чудом разбогател. И всё сразу изменилось. Он стал задирать нос. Из-за этого они и поссорились…

После долгих колебаний она неделю назад послала ему письмо. Ответ должен был прийти со дня на день. Если его не будет, значит, она никогда…

Дверь комнаты распахнулась, и Несрин увидела хозяйку.

— Приятная новость, дорогая, — сказала она, переступая порог.

Несрин приподнялась на локте:

— Дай бог!

— Письмо из Стамбула!

Несрин узнала почерк и выхватила конверт из рук хозяйки. Сами очень сожалел, что её болезнь обострилась. «Теперь, наверно, ты и сама поняла, — писал он, — что тебе не следовало уезжать из Стамбула. Возможно, тебе надо было бы сказать: «Сама натворила, сама и расплачивайся». Да язык у меня не поворачивается…» Он писал также, чтобы, как только закончится контракт, она немедленно возвращалась в Стамбул.

На глазах Несрин заблестели слёзы радости. Хозяйка пансионата всё поняла и тоже обрадовалась.

— Клянусь аллахом, доченька, ты должна уехать отсюда! Здесь ты быстро сгоришь. Послушай меня, уезжай и принимайся за лечение. Ведь он тебе написал, значит, всё будет хорошо… А где Жале? — неожиданно спросила она. — Наверно, опять помчалась к своему адвокату?

— Кабы она, а то ведь он сам прислал за ней фаэтон!

— Ты всё-таки сказала бы ей, зачем разорять чужое гнездо?

— Всё время об этом толкую. Но не думайте, Жале не плохая. Только уж больно крепко втюрился в неё этот адвокат, тётушка. Что тут поделаешь?

— Всё равно, она не должна приносить горе другой женщине, — проговорила, уходя, хозяйка.

Жале вошла в контору. Мазхар, заложив руки за спину, слонялся по кабинету из угла в угол. Шторы были опущены, а письменный стол секретаря отодвинут в глубину комнаты. На столе стояла закуска и бутылка ракы.

— Как это понимать? — спросила Жале.

Мазхар повернулся к ней, кивнул, быстро запер дверь на ключ и сказал:

— Пора нам наконец немного побыть наедине.

— А если кто-нибудь придёт и застанет нас здесь?

Мазхар уже изрядно выпил. Взглянув на Жале покрасневшими глазами, он закричал:

— Плевать мне на всех! — и, взяв Жале за руку, привлёк к себе. От него разило водочным перегаром.

— Я впервые вижу вас таким… решительным.

Вместо ответа Мазхар обнял её и торжественно произнёс:

— Сегодня я хочу сообщить тебе о принятом мною решении.

— О каком же?

— Я хочу на тебе жениться.

Жале выскользнула из его объятий.

— Вы серьёзно?

— Совершенно серьёзно! О наших отношениях знают все, даже моя мать.

— Допустим. Но, во-первых, у вас есть жена и ребёнок. А во-вторых, не считаете ли вы, что следовало спросить, согласна ли я?

Мазхар подошёл к столу и опрокинул в рот недопитую рюмку ракы. Бросив в рот маслину, он поднял глаза на Жале:

— Ты, конечно, согласишься?

Он усадил её за стол, наполнил вторую рюмку для Жале, закурил.

— Уже несколько дней я не живу дома. Не только ты тому причиной. И даже вообще не ты. Как ты уже знаешь, я купил своей жене бриллиантовый перстень и сказал, чтобы она не показывала матери. Но эта глупышка надела перстень на палец и пошла хвастать перед соседями: «Вот как муж меня любит! Он купил мне перстень, да не велел показывать свекрови…» Всё это, естественно, дошло до ушей матери. Она и так-то всегда ищет повода для ссор. А тут… Короче, разразился скандал. Ты и представить себе не можешь, как умеет скандалить моя мать!

— А от кого вы узнали о проступке своей жены? — прервала его Жале.

— От матери.

Жале рассмеялась нервным смехом.

— Почему ты смеёшься? — спросил Мазхар.

Она сразу стала серьёзной:

— Мне не хотелось бы выступать в роли заступницы вашей супруги, но вы слишком легковерны. Вы верите каждому слову матери, значит, не совсем понимаете, что это за человек. Я видела её всего один раз, но сразу раскусила. Представляю, сколько приходится терпеть от неё вашей несчастной жене.

Мазхар налил себе ракы. Они чокнулись и выпили.

— Хаджер-ханым скверная, коварная женщина, Мазхар-бей! Она вас ловко обводит вокруг пальца, а вы даже не замечаете. Не обижайтесь, но это не делает чести вашей проницательности!

— Это я-то не замечаю? Я, успешно распутавший столько дел? Я, кого прозвали «удачливым адвокатом»? По-твоему, меня обводят вокруг пальца?

— К сожалению, да!

— Хорошо, продолжай!

— Ваша жена, о которой иногда рассказывает гарсон Рыза, представляется мне вовсе не дурой, а вполне нормальной женщиной. Не сомневаюсь, что она никогда не позволила бы себе нарушить ваш запрет, а тем более хвастать подарком перед соседями.

Мазхар глубоко вздохнул:

— Я хочу тебе сказать, Жале, что даже если в данном случае ты и права, то всё равно я недоволен своей женой, мне не нравится её покорность и безразличие ко всему.

— О, это другое дело! Думаю, что здесь вы во многом правы. Но зачем же всё валить на бедняжку? Когда вы несправедливы, я не могу стать на вашу сторону.

— Ты умница. Признаюсь тебе, что дело вовсе не в этой истории с перстнем, которую так раздувает мать. Я-то хорошо знаю, что она готова превратить муху в слона. Не думай, что я верю её сплетням. Мне слишком хорошо известно, что она собой представляет. Но просто я совершенно неудовлетворён своей семьёй: женой, матерью, даже… сыном. Мой сын, Жале, воспитывается не так, как мне бы хотелось. Он славный, сообразительный мальчуган, но нет в нём детской резвости, весёлости… Какой-то пришибленный. Да что там говорить, обстановка в доме угнетает даже меня. Не хочу я туда возвращаться! Пойми меня, Жале! Ведь ты разумная женщина, многое повидавшая в жизни. Пойми же меня, ради аллаха! Если ты не захочешь понять, если, не разобравшись во всём, ответишь мне отказом, то…

Жале встала, подошла к Мазхару.

— Продолжайте!

— …я уподоблюсь тому, кто, проклиная свою судьбу, тянет опостылевшую ему лямку.

— Но смогу ли я дать вам то, чего вы ищете?

— С избытком! — Мазхар порывисто обнял её.

— Только запомни, — сказала Жале, высвобождаясь из его объятий, — я ни в чём не буду походить на твою жену.

— Знаю!

— И ещё запомни: я легкомысленна, избалована, люблю хорошо одеваться, гулять, а не сидеть в заточении дома. Я могу жить только на широкую ногу, как вздумается, не принимая в расчёт никаких мнений свекрови. В моём доме вообще не будет места для свекрови!

У Мазхара сжалось сердце: «Значит, она не захочет, чтобы мать осталась с нами?»

— Почему ты притих? — спросила Жале.

— Я слушаю.

— Нет, ты отвечай! Согласен ли ты, чтобы мать жила отдельно? Знай, что если она останется с нами, то за каждое оскорбление будет получать в ответ целых десять! Если же она будет мне во всём угождать, то и ей найдётся местечко. Но пусть только попробует мне перечить, я превращу её жизнь в ад и доведу до того, что она сама сбежит. Я не потерплю в своём доме человека, который вмешивается в мои отношения с мужем, слоняется от двери к двери и сплетничает обо мне! Нет, этого я не потерплю!