Итан Фром

Вторая женщина показалась мне более щуплой и низкорослой. Она сидела сгорбившись в глубоком кресле перед печкой и, когда я вошел, быстро повернула ко мне голову, но тело ее при этом осталось совершенно неподвижным. Волосы у нее как и у первой женщины, были совершенно седые, лицо такое же высохшее и бескровное, только желтоватого оттенка; во всех направлениях его бороздили тени, от которых становились еще заметнее ее впалые виски и острый, птичий нос. Мешковатое одеяние не могло скрыть вялую безжизненность ее тела, а блестящие карие глаза глядели пронзительно и недобро — такой взгляд я не раз замечал у горбунов и вообще у людей с больным позвоночником.

Даже по тамошним понятиям кухня выглядела необычайно убого. Обстановка была самая примитивная — исключение составляло лишь кресло больной женщины, судя по всему приобретенное на деревенском аукционе и видавшее лучшие дни. На щербатом, плохо выскобленном столе красовались три дешевые фаянсовые тарелки и глиняный кувшин с отбитым носиком; вдоль грубо оштукатуренных стен стояли два-три стула с соломенными сиденьями и подобие буфета из некрашеных сосновых досок.

— Ну и холодина тут! Верно, огонь в печи погас, — сказал Фром, входя за мной следом и оглядывая кухню в некотором замешательстве.

Высокая женщина равнодушно перешла от печки к буфету, не подавая виду, что слышала эти слова; но та, что сидела в обложенном подушками кресле, немедленно отозвалась резким, визгливым голосом, полным обиды и возмущения:

— Давным-давно погас! А Зена спит себе и ухом не ведет, и никакими силами ее не добудиться. Я уж боялась, что закоченею до смерти, покуда она подымется, а она вот только сию минуту соизволила затопить!

И я понял тогда, что это ее голос я слышал из прихожей.

Ее товарка, по-прежнему не говоря ни слова, подошла к столу, поставила на него потрескавшуюся миску с малоаппетитными на вид остатками холодной запеканки и снова отошла, не обратив ни малейшего внимания на возводимые на нее обвинения.

Фром стоял, глядя на нее в нерешительности; потом проговорил, обратившись ко мне:

— Моя жена — миссис Фром.

Немного помедлив, он повернулся к той, которая сидела в кресле, и добавил:

— А это — мисс Мэтти Силвер…

Миссис Хейл, добрая душа, уже успела вообразить, что я сбился с пути по дороге со станции и лежу неизвестно где, погребенный под снегом; увидев меня на другой день в целости и сохранности, она так искренне обрадовалась, что я окончательно уверился в ее расположении ко мне и даже решил, что после пережитой опасности мои акции заметно поднялись.

И она сама, и ее матушка, миссис Варнум, несказанно удивились, услышав, что древний гнедой Итана Фрома совершил вчера героическое путешествие в Корбери и обратно, невзирая на самую свирепую за эту зиму метель. Когда же они узнали, что владелец гнедого предложил мне ночлег в своем доме, изумлению их просто не было границ.

За их оханьем и аханьем я уловил с трудом скрываемое любопытство — им обеим не терпелось узнать, какие впечатления я оттуда вынес; и я справедливо рассудил, что лучший способ побороть их собственную скрытность — это до поры до времени помалкивать и дождаться, чтобы они сами вызвали меня на разговор. Поэтому я сообщил им как нечто само собой разумеющееся, что был принят с большим радушием и на ночь помещен в комнатке, которая, по всей видимости, в более благополучные времена служила чем-то вроде кабинета.

— Ну что я могу вам сказать… — задумчиво произнесла миссис Хейл. — В такой буран Итан, конечно, обязан был вас пригласить переночевать — у него другого выхода не было. Но ему это недешево далось. Я так думаю, что вы единственный посторонний человек, которого он впустил к себе в дом за последние двадцать лет. Он ведь страх какой гордый — старых друзей своих и то на порог не пускал. Да теперь, пожалуй, никто к ним уже и не ходит — я вот только да еще доктор…

— Вы там и сейчас бываете, миссис Хейл? — поинтересовался я.

— Раньше-то бывала частенько, то одна, то с мужем — я тогда как раз замуж вышла, вскоре после того как эта беда стряслась. Ходила я, ходила, пока не поняла, что от этих приходов им только хуже. А потом, как водится, то одно, то другое… да тут еще свое горе накатило… Но я к ним раза два в год все же наведываюсь. На Новый год обязательно, и разочек летом. Только всегда стараюсь подгадать в такой день, когда Итана дома нет. На женщин и то тяжело смотреть, как они там сидят целый день в четырех стенах, но как сам он войдет да оглянется на все это убожество, у него такое лицо делается — ну прямо убивает меня его лицо. Я ведь помню, какой он был в молодости, когда еще мать его жива была, до всех этих несчастий.

Старая миссис Варнум к этому времени, отужинав, пошла спать, и мы с ее дочерью остались вдвоем в их чинной, старомодной «зале». Миссис Хейл глядела на меня в нерешительности, как бы пытаясь определить, насколько много мне известно и может ли она со спокойной совестью продолжать разговор; и я догадался, что до сих пор она хранила молчание только потому, что все эти годы ждала, пока кто-нибудь еще своими глазами увидит то, о чем знала она одна.

Я выждал, пока ее доверие ко мне окончательно наберет силу, и осторожно сказал:

— Да, невесело на них троих смотреть.

На ее лбу тотчас же собрались скорбные морщинки.

— Это с самого начала был какой-то ужас. Их тогда перенесли к нам в дом, и Мэтти уложили вот в этой самой комнате. Мы ведь с ней были приятельницы, я ее даже пригласила быть у меня весной подружкой на свадьбе… Ну и вот, как только она немножко опомнилась, я к ней села и просидела всю ночь. Ей давали что-то успокоительное, чтобы она не металась, и она так и лежала в полузабытьи до самого утра, а поутру вдруг пришла в сознание, взглянула на меня своими черными глазищами и говорит… Ох, и зачем только я вам все это рассказываю! — воскликнула миссис Хейл и расплакалась.

Она сняла очки, протерла их и дрожащими руками надела снова.

— На другой день прошел слух, что Зена Фром отправила Мэтти домой без всякого предупреждения, потому что наняла работницу, и уж как они с Итаном очутились в тот вечер на горе, никто не мог взять в толк: им не на санках надо было кататься, а торопиться к поезду… Говорили всякое, а вот что сама Зена думала, я как тогда не знала, так и по сей час не знаю. У Зены не узнаешь, что она думает. Но одно надо сказать: чуть только она прослышала о беде, сразу собралась и приехала. Итана на другой день перенесли в дом пастора, так она там находилась при нем безотлучно. А потом, когда доктора разрешили, послала за Мэтти и взяла ее обратно на ферму.

— Так она и осталась у них… навсегда?

— Пришлось остаться — больше-то деться некуда было, — отвечала со вздохом миссис Хейл; и сердце у меня сжалось при мысли о тяжких лишениях, выпадающих на долю бедняков.

— Да, так она там и осталась, — продолжала миссис Хейл, — и все это время Зена как могла ходила за ней, да и за Итаном тоже. Чудеса да и только — раньше-то сама вечно хворала, а тут вдруг, как нужда заставила, точно переродилась. Лечиться, конечно, она так и не бросила, и прибаливать тоже прибаливала, но, видно, бог ей силы послал — сами посудите: двадцать с лишним лет она их обоих обслуживает, а до того, как с ними стряслась эта беда, она и себя не могла как следует обслужить.

С минуту миссис Хейл помолчала; молчал и я, мысленно представляя себе, как это все происходило на самом деле.

— Кошмарная у них жизнь, — пробормотал я наконец.

— Тяжело, что и говорить. И характер у них у всех нелегкий. У Мэтти-то раньше был золотой характер — такая была добрая, такая милая. Но столько, сколько ей пришлось перенести, — тут кто хочешь ожесточится, и пусть люди что угодно говорят, а я лично ее не обвиняю. Другое дело Зена, та всегда была с причудами. Правда, надо ей отдать справедливость — с Мэтти она как-то при* способилась ладить: я бы не поверила, если б сама не видела. Но иногда на них обеих будто находит что-то: как сцепятся, как пойдут друг дружку честить… А если еще при Итане, так на него просто смотреть невозможно — сердце на части разрывается. Я когда вижу его лицо, всегда думаю, что ему тяжелее всех достается. Зена, во всяком случае, так не мучается, да у нее и времени нету… Жалко, конечно, — добавила она со вздохом, — что они все сидят, как в тюрьме, в этой несчастной кухне. Летом-то, в погожие дни, Мэтти переносят в залу, а то, бывает, и на улицу вынесут — все легче… Но зимой, конечно, не станешь еще одну комнату отапливать, если в доме копейки лишней нет, как у Фромов.