Золотая змея. Голодные собаки

— Это потому, что мужчинам на все наплевать… Да и какие вы мужчины, какие вы калемарцы? Настоящим калемарцам храбрости не занимать…

Если бы в бок Венансио Ландауро всадили нож, он и тогда не так бы разъярился. Сдвинув шляпу на затылок и выплюнув шарик коки, — как положено перед дракой, — он стукнул себя кулаком в грудь и сказал:

— Я ни за что не выпущу его отсюда… Кто со мной, выходи…

Венансио Ландауро — из Шикуна. Ну, а Калемар разве может отстать? И вперед выходит добрая дюжина наших парней.

— Пошли, пошли…

Венансио между тем все больше распаляется:

— А не захочет остаться — побьем… Как-то раз в Маркабалито одного такого же голубчика ох как вздули… Ну, я, конечно, тогда тоже руку приложил…

— Так ему и надо, раз вор…

— Пускай знает, что в Калемаре эти его штучки не пройдут!

Мужчины высыпали на улицу, кричат, размахивают кулаками. За ними — женщины, с палками и камнями. Кто-то, видно самый рассудительный, замечает:

— Надо бы позвать старосту…

— Правильно, и чтоб Флоренсио велел ему отслужить все молебны, а нет, так пускай деньги вернет…

Флоренсио Обандо оказался дома и не заставил себя долго просить, он ведь тоже заплатил за молебен. Оставив на столе недоеденный ужин, он со своими помощниками присоединился к толпе.

— Надо его так прижать, чтоб он вернул деньги, вот что… — решительно заявляет Флоренсио.

— Слава нашему старосте!

— Сла-а-а!..

— Слава нашему главному!

— Сла-а-а!..

Люди сбегаются узнать, в чем дело, и толпа быстро растет. Долина наполняется криками.

— Смерть ворюге!

— Сме-е-ерть!..

Вот наконец и дом, где остановился священник.

Разъяренная, хмельная толпа бурлит, напирает.

— Пусть выйдет священник!

— Пусть выйдет!

На галерею выходит Мануэль Кампос, выходит и озирается по сторонам — ищет лазейку, чтоб удрать, но люди тесным полукольцом обступили галерею — уж очень им подозрительно показалось, что в такую темную, хоть и звездную, ночь в доме не горит ни одной свечи.

— Не вас нам надо, не вас, пускай священник выйдет!

— Скажите ему, чтоб вышел!

Хозяин дома, видно, порядком струсив, разводит руками:

— Нет его дома…

— Лучше пусть выйдет по-хорошему, нам надо с ним поговорить…

Кто-то поднес сжатый кулак к самому носу Кампоса. Возмущение нарастает. Женский голос визгливо требует:

— И ризничего сюда…

— Зовите ризничего тоже… Посмотрим, как он теперь будет своими юбками трясти! — подхватывают остальные.

Ризничий — тощий, хлипкий метис — выходит на галерею, согнувшись так, будто его переломили пополам. Он хочет что-то сказать, объяснить, но только заикается и не знает, куда деть дрожащие руки. Наконец сплетает пальцы и умоляюще бормочет:

— Нет его… Он только что ушел…

— Куда ушел? — раздается строгий голос старосты.

— Говори, куда…

— Говори…

Женщины настаивают, мужчины угрожают.

— Нет его, а куда ушел, я не знаю, — твердит свое ризничий.

На галерею летит камень. Кампосу каким-то чудом удается увернуться, и, бросившись наперерез толпе, он со всех ног улепетывает в сторону леса. И тут Флоренсио Обандо, решив, что настал подходящий момент показать свою власть, крепкой затрещиной опрокидывает на землю дрожащего слугу божьего.

— Врешь!

Ризничий извивается, спасаясь от ударов, хочет подняться, но его снова валят.

— Да не знаю я, где он… Не бейте меня, я больной!.. — не своим голосом вопит он.

— Ах, ты больной, да? А врать не больной?..

— Поддай ему еще, еще!..

Ризничий затихает, и тогда все отходят в сторону, чтобы решить, как быть дальше.

— Не иначе, он в лес ушел…

— Пойдем, поищем…

Вдруг где-то поблизости зацокали копыта, и чей-то голос громко позвал:

— Сюда, сюда… Здесь он…

Но во тьме кромешной, да еще когда лес кругом, мы ничего не можем разглядеть, хотя цокот копыт слышим отчетливо. Вот он постепенно замирает, удаляясь к реке.

Какая-то женщина говорит:

— Он проскакал мимо моего дома, совсем близко, и лошадь под ним без седла…

Четверо мужчин во главе с Флоренсио Обандо тоже вскакивают на неоседланных коней и галопом мчатся к дороге. Оставшиеся с тревогой вслушиваются в звуки погони. Дальний цокот затих совсем. Да и преследователей вскоре не стало слышно. Потом вдалеке щелкнули выстрелы, и спустя немного времени мужчины вернулись. Оказывается, священник стал стрелять и никого близко к себе не подпустил.

— Смерть ворюге!..

— Сме-е-ерть!..

— Слава нашему старосте!

— Сла-а-а!..

После этой истории крепко выпили, и опять начались танцы. Снова полилась над долиной веселая музыка. А избитый ризничий уполз к ближней канаве промывать свои раны.

Без священника и всякой прочей шушеры — на третий день убрался и ризничий — гулять на празднике тоже можно, а покойнички, за которых так и не отслужили молебны, нас простят, потому что нашей вины тут никакой нет.

Ей-богу, хорошо жить на свете! Есть, пить, плясать и любить, любить просто и крепко. Удивительно хорошо жить на свете!

— До свиданья!

— До следующего праздника, да хранит вас пресвятая дева!

— И вас тоже!

Праздник, веселый наш праздник! Летят песни, стонут флейты, гремят барабаны, рыдают дудки, звенят гитары, и пусть хоть в эти дни в хмельном вихре плясок смешается все, что есть в нашей жизни, — бедность и богатство, удачи и надежды, беды и радости.

XI. В ХИЖИНЕ

Сначала зачастили слепые дожди, а потом небо, затянутое свинцовыми с ржавчинкой тучами, опрокинулось на землю ливнями и грозами.

Снова пришла зима.

Дрожат хижины, сотрясаются скалы, река вздулась, а земля, пропитавшись, как губка, теплыми соками, торопится вытолкнуть на свет божий густые травы и свежие листочки.

Когда же в просвете задернутого облаками неба вдруг покажется солнце, мокрые скалы становятся совсем красными, деревья сияют свежестью и только река течет по-прежнему бурая, запруженная стволами и сучьями, словно кто-то провел кистью темную полосу по полотну, ярко и весело разрисованному самой природой. Но солнце быстро прячется, и долина опять тускнеет, будто в воздухе рассеяли пепел, а небо опять нависает над ней, как немая угроза.

Дождь льет и вечером и ночью, часто и по утрам, заставляя нас сидеть дома. В такие дни мы оттаскиваем плоты подальше, а то их унесет течением. И канавы перекрываем, чтобы бурные потоки, вырвавшись из ущелья, не залили долину. А сами пробавляемся кокой да разговорами, если, конечно, заглянет кто из соседей.

Дождь идет не переставая… Шумит сад… Река ревет. Ветер яростно налетает на деревья, сбрасывает с ветвей целые потоки воды, а иногда так тряхнет хижину, что кажется, вот-вот рассыплются плетеные стены. Гул и рев стоят над долиной.

Чуть только непогода стихнет, начинают пронзительно стрекотать цикады, а совы, громко крича, спешат укрыться в темных расселинах. И другие птицы ищут приюта, тяжело перелетая с дерева на дерево. Бог знает, где они найдут себе пристанище, а может быть, и не найдут, погибнут. Да, кстати, как умирают птицы? Если их не загубит человек или дикий зверь, почему и когда они умирают?

Как раз об этом мы и толкуем, собравшись в хижине дона Матиаса. Я тут сегодня с самого утра, переправил несколько человек из Бамбамарки и пришел. А Сильверио Крус забежал за огоньком и тоже остался; пока то да се, упустил время, а теперь опять ливень, да такой, что, пожалуй, может залить плошку с углями, даже если прикрыть ее краем пончо.

— Очень хочется дознаться, — говорит дон Матиас, — как же все-таки умирают птицы?.. Ни разу мне не попалось ни одной мертвой птахи; конечно, придушенные змеей или зверем попадались, подстреленные тоже, но это уж сразу видно… А вот таких, чтоб своей смертью померли, никогда не видал…

Слышится голос старой Мельчи, они с Люсиндой сидят в углу комнаты, мотают шерсть, выменянную на коку у индейцев, в горах.