Голем

Мы спускались по лестнице.

– А вы думаете, что теперь существуют еще каббалисты и что, вообще, Каббала что-нибудь представляет собой? – спросил я, напряженно ожидая ответа, но он, по-видимому, не слышал вопроса.

Я повторил его.

Он быстро отвернулся и указал на дверь, сколоченную из крышек от ящиков.

– У вас тут новые соседи, бедная еврейская семья: сумасшедший музыкант Нафталий Шафранек с дочерью, зятем и внуками. Когда становится темно и Нафталий остается один с маленькими девочками, его охватывает безумие: он привязывает их за руки друг к другу, чтобы они не убежали, загоняет их в старый курятник и обучает их, как он говорит, «пению», чтобы они могли со временем зарабатывать себе на жизнь. Он обучает их сумасброднейшим песенкам с немецким текстом, всяким обрывкам, удержанным его смутной памятью, прусским победным гимнам и многому другому в этом роде.

Действительно, из-за двери раздавались тихие звуки странной музыки. Смычок выводил необычайно высоко и все в одном тоне мотив уличной песенки, и два тоненьких, как ниточка, детких голоска подпевали:

«Фрау Пик, Фрау Гок, Фрау Кло-но-тарщ, Вместе стояли, Мирно болтали…»

Это было в равной степени безумно и комично, и я не мог удержаться от громкого смеха.

– Зять Шафранека, – жена его продает стаканами огуречный рассол школьникам на базаре, – бегает целый день по конторам, – раздраженно продолжал Харусек, – и выпрашивает старые почтовые марки. Затем он их разбирает и, если находит такие, на которых штемпель стоит только с краю, он кладет их одна на другую и разрезает. Чистые половинки он склеивает и продает марки за новые. Сперва дело его процветало и давало иногда чуть ли не целый гульден в день, но в конце концов, об этом узнали крупные еврейские промышленники в Праге – и сами занялись тем же. Они снимают сливки.

– Вы бы помогали нуждающимся, Харусек, если бы вы имели деньги? – быстро спросил я. Мы стояли у двери Гиллеля, и я постучался.

– Неужели вы считаете меня таким дурным, что сомневаетесь в этом? – изумленно ответил он.

Шаги Мириам приближались, но я выжидал, пока она коснется ручки двери, и быстро сунул кредитный билет ему в карман. – Нет, господин Харусек, я вас не считаю таким, но вы должны были бы меня считать таким, если бы я не сделал этого.

Прежде чем он успел что-нибудь сказать, я пожал ему руку и затворил за собой дверь. Здороваясь с Мириам, я прислушивался к тому, что он будет делать.

Он секунду постоял, затем тихо зарыдал и стал медленно спускаться по лестнице осторожными шагами. Как человек, который должен держаться за перила.

Я в первый раз был днем у Гиллеля в комнате.

В ней не было никаких украшений, как в тюрьме. Тщательно вычищенный и посыпанный белым песком пол. Никакой мебели, кроме двух стульев, стола и комода. Деревянные полки справа и слева по стенам.

Мириам села против меня у стола, и я принялся за восковую модель.

– Нужно иметь лицо перед собой, чтобы найти сходство? – робко спросила Мириам, только для того, чтобы нарушить молчание.

Мы старались не встречаться взглядами. Она не знала, куда девать свои глаза, мучась стыдом за жалкую обстановку, а у меня горели щеки от раскаяния, что я ни разу не позаботился узнать, чем живет она и ее отец.

Но что-нибудь надо было ответить!

– Не столько, чтобы уловить сходство, сколько для того, чтобы судить о том, верен ли внутренний образ. – Произнося эти слова, я чувствовал, какой фальшью звучали они.

– Долгие годы я слепо следовал ложному принципу, будто необходимо изучать внешнюю природу для того, чтобы творить художественное произведение. Только в ту ночь, когда Гиллель разбудил меня, во мне открылось внутреннее зрение: истинное созерцание с закрытыми глазами, исчезающее, как только они открываются, – вот дар, которым хвалятся все художники, но в действительности недоступный и одному из целого миллиона.

Как решился я говорить о возможности проверять непогрешимое суждение внутреннего зрения грубыми средствами глаз!

Мириам, по-видимому, думала то же самое, судя по удивленному выражению ее лица.

– Вы не должны понимать этого так буквально, – пытался я поправиться.

Она с большим внимание следила, как я водил грифелем.

– Должно быть, очень трудно перенести это потом в совершенной точности на камею.

– Это механическая работа, или близкая к тому…

– Вы покажете мне камею, когда она будет готова? – спросила она.

– Она и предназначена для вас, Мириам.

– Нет, нет, этого не надо… это… это… – я видел, как дрогнули ее руки.

– Даже такой мелочи вы не хотите принять от меня? – быстро перебил я ее. – Я бы хотел позволить себе сделать для вас большее.

Она быстро отвернула лицо.

Что я сказал! Я, очевидно, глубоко обидел ее. Это прозвучало намеком на ее бедность.

Мог ли я исправить это? Не сделаю ли я еще хуже?

Я попытался.

– Выслушайте меня спокойно, Мириам. Прошу вас об этом. Я так обязан вашему отцу, – вы представить себе этого не можете.

Она неуверенно посмотрела на меня – очевидно не поняла.

– Да, да, бесконечно многим. Больше, чем жизнью.

– За то, что он вам тогда помог, когда вы были в обмороке? Это ведь так понятно.

Я чувствовал: она не знает, какие нити связывают меня с ее отцом. Я осторожно нащупывал, до каких пределов я могу идти, не выдавая секрета ее отца.

– Я думаю, что духовная помощь важнее материальной. Я разумею помощь, вытекающую из духовного влияния одного человека на другого. Вы понимаете, что я хочу сказать этим, Мириам? Можно излечить человека не только физически, Мириам, но и духовно.

– И это?..

– Да, и это ваш отец сделал со мной, – я схватил ее за руку. – Неужели вы не понимаете, что у меня должна быть потребность доставить какую-нибудь радость, если не ему, то по крайней мере близкому ему человеку? Имейте только хоть немного доверия ко мне! Неужели у вас нет никакого желания, которое я мог бы выполнить?

Она покачала головой.

– Вы думаете, я чувствую себя несчастной?

– О, нет! Но, может быть, у вас бывают заботы, от которых я мог бы освободить вас? Вы обязаны. Вы слышите? Вы обязаны разрешить мне разделить их с вами! Ведь вы живете здесь оба в темной затерянной улице. Вы, конечно, должны. Ведь вы так еще молоды, Мириам, и…

– Вы ведь тоже живете здесь, господин Пернат, – перебила она, улыбаясь. – Что вас приковывает к этому дому?

Я остановился. Да, да, это верно. Почему я собственно жил здесь? Я не мог себе объяснить этого. «Что приковывает тебя к этому дому?» – бессознательно повторял я. Я не мог придумать никакого объяснения и на мгновение забыл, где я нахожусь. Тут вдруг я очутился где-то высоко… в каком-то саду… в волшебном аромате цветущей бузины… взглянул вниз на город…

– Я дотронулась до раны. Я вам сделала больно? – издалека донесся до меня голос Мириам.

Она наклонилась надо мной и с беспокойной пытливостью смотрела мне в лицо.

Очевидно, я долго сидел неподвижно, если так встревожил ее.

На миг что-то заколебалось во мне, и вдруг вырвалось неудержимо, переполняя меня; я раскрыл Мириам всю мою душу.

Я рассказал ей, как старому близкому другу, с которым жил всю жизнь, от которого нет никаких тайн, все, что со мной было, каким образом из слов Цвака я узнал, что когда-то сходил с ума, потерял память прошлого, как в последнее время все чаще и чаще во мне встают образы, корни которых гнездятся в далеких днях прошлого, – как я боюсь момента, когда вдруг все объяснится и растерзает мою душу.

Только то, что я считал связанным с ее отцом, мои переживания в подземном лабиринте и все последующее, я скрыл от нее.

Она тесно прижалась ко мне и слушала, затаив дыхание, с глубоким участием, доставлявшим мне невыразимое наслаждение.

Наконец-то я нашел человека, которому я могу излить свою душу, когда одиночество слишком давит меня. Правда, был здесь еще и Гиллель, но мне он казался заоблачным существом, приходящим и исчезающим, как свет, неуловимый для меня.