Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II

Дежурный офицер (подпись).

Когда поручик Лукаш расписывался в принятии Швейка, колени у него дрожали.

Швейк стоял очень близко от него и заметил, что поручик забыл пометить число месяца.

— Так что дозвольте доложить, господин поручик, — сказал он,— у нас сегодня двадцать четвертое. Вчера было двадцать третье мая, когда Италия объявила нам войну. Когда я теперь выходил за ворота, никто ни о чем другом и не говорил, как только об этом.

Гонведы и взводный удалились, и остались только супруги Иштван, то-и-дело пытавшиеся пролезть в штабной вагон.

— Если бы у вас была еще пятерочка, господин поручик, — повествовательным тоном начал Швейк, — мы могли бы эту курочку купить. Дело в том, что это разбойник хочет за нее пятнадцать гульденов, но тут он уже считает и десять гульденов за свой подбитый глаз. Но мне кажется, господин поручик, что десят гульденов за какой-то паршивый глаз слишком дорого. Вот у нас в кабачке «Старуха» токарю Матвею выбил кирпичом всю челюсть с шестью зубами, и это обошлось всего-на-всего в двадцать гульденов, а ведь тогда деньги стоили гораздо дороже, чем теперь... Чтoбы повесить человека, и то у нас в Праге платят палачу только четыре гульдена, а тут…

— Поди-ка сюда, — позвал Швейк человека с подбитым глазом и курицей в руках, которую он взял из рук своей супруги. — А ты, старуха, оставайся там.

Тот вошел в вагон.

— Он понимает немного по-немецки, — заметил Швейк — знает все ругательства и сам тоже может довольно хорошо ругаться по-немецки.

— Ну, так вот десять гульденов, — обратился он к нему: — Пять гульденов за курицу и пять за подбитый глаз. Понял? Здесь штабной вагон, бродяга! Давай курицу-то!

Он сунул ошеломленному человеку десять гульденов, взял у него курицу, свернул ей голову; потом выпроводил его из вагона, причем по-приятельски схватил его за руку и от души потряс ее, приговаривая:

— Ну, прощай, прощай, друг! Проваливай, проваливай! Полезай к своей старухе! Не то я тебя мигом турну отсюда!

— Так что видите, господин поручик, все можно очень даже хорошо уладить, — сказал Швейк поручику Лукашу. — Лучше всего, конечно, делать тихо, мирно, без скандала… А теперь мы с Балоуном сварим вам такой суп из курицы, что в Семиградье пахнуть будет.

Поручик Лукаш не мог больше стерпеть; он выбил злосчастную курицу из рук и заорал:

— А вы знаете, Швейк, что заслуживает солдат, который в военное время грабит мирное население?

— Так точно, господин поручик, знаю: почетную смерть через расстреляние! — торжественно ответствовал Швейк.

— Вы-то во всяком случае заслужили не больше веревки, Швейк, потому что вы первый начали грабить. Мерзавец вы этакий, негодяй… я право не знаю, как мне вас еще назвать!.. Неужели вы забыли свою присягу? Нет, у меня голова готова лопнуть!

Швейк вопросительно взглянул на поручика Лукаша и поспешно сказал:

— Никак нет, господин поручик, присягу, которую должны принести все наши воины, я никак не забыл. Так что дозвольте доложить, господин поручик, что я торжественно присягал моему державнейшему государю и повелителю Францу Иосифу I быть верным и беспрекословно повиноваться также и генералам его величества и вообще беспрекословно повиноваться всем моим начальникам и старшим, почитать их и защищать, исполнять все их распоряжения и приказания по всем служебным делам, во всякое время и при всяком случае (Швейк поднял курицу с полу и продолжал говорить, вытянувшись по-военному и глядя поручику Лукашу прямо в глаза), храбро и смело сражаться с каждым врагом, кто бы он ни был и где бы по воле его императорского и королевского величества от меня ни потребовалось — на воде, под водою, на суше, в воздухе, днем и ночью, в боях, наступлениях, отступлениях и во всех других военных начинаниях, словом — повсеместно, никогда не покидать моей воинской части, знамени и значков, никогда не входить ни в какие сношения с неприятелем, всегда вести себя, как воинские законы повелевают и честному воину приличествует, и таким образом с честью прожить и умереть, в чем да поможет мне господь! Аминь!.. А этой курицы, дозвольте доложить, господин поручик, я не украл и вообще, памятуя присягу, я вел себя, как следует быть.

— Брось курицу, сейчас же брось ее, ссскатина! — истерически крикнул поручик Лукаш, ударив Швейка свернутым в трубку протоколом по руке, в которой тот держал мертвую птицу. — Ты только взгляни на этот протокол. Вот тебе черным по белому: Препровождается рядовой пехотного полка Швейк Иосиф, состоящий по его словам ординарцем… по обвинению в грабеже... А теперь скажи мне, мародер, стервец проклятый — нет, я тебя еще когда-нибудь убью, понимаешь? — скажи мне на милость, бесстыжие твои глаза, как это ты мог так забыться?

— Никак нет, — мягко ответил Швейк, — тут просто произошло печальное недоразумение, и больше ничего. Когда я получил ваше приказание раздобыть вам что-нибудь хорошее поесть, или купить, я начал раздумывать, что бы мне такое сделать. Тут у вокзала вообще ничего нельзя было получить, кроме колбасы из конины и вяленой ослятины. Дозвольте доложить, господии поручик, я все очень подробно обдумал. В походе необходимо что-нибудь питательное, тогда можно будет легче переносить все военные тяготы. Ну, мне и захотелось порадовать вас — сварить вам, господин поручик, куриный бульон.

— Куриный бульон? —повторил за ним поручик Лукаш, хватаясь за голову.

— Так точно, господин поручик, куриный бульон. И я купил луку и пятьдесят грамм вермишели, — вот, пожалуйста. В этом кармане у меня лук, а в том — вермишель. Соль у нас есть в канцелярии и перец тоже. Так что нехватало только самой курицы. Ну, я и вышел на вокзал и пошел в Ишатарчу. Собственно говоря, это — деревня, как будто бы и не город, хотя там на первой улице написано «Ишатарча-варош» [24]. Я прохожу одну улицу с садиками, другую, третью, четвертую, пятую, шестую, седьмую, восьмую, девятую, десятую, одиннадцатую, двенадцатую и только на тринадцатой улице, совсем в конце, где за последним домом уже начинались поля, я увидел курятник и разгуливавших возле него кур. Я подошел к ним и выбрал самую большую, жирную — вот извольте посмотреть, господин поручик, сплошной жир, так что ее и щупать не надо, а сразу видать, что она не мало поела всякого зерна… Вот я ее, значит, совсем открыто, при всей публике, которая что-то орала на меня по-венгерски, взял, держу за ноги и спрашиваю того, другого по-немецки и по-чешски, чья это курица, чтобы я мог ее у хозяина купить; а тут бегут из крайнего домишка мужчина и женщина и давай меня сперва по-венгерски, а потом по-немецки ругать, что я у них средь бела дня курицу украл. Я ему говорю, чтоб он на меня не кричал, потому что меня послали купить у него курицу для вас, и рассказал ему, как дело было. А курица, которую я держал за ноги, вдруг захлопала крыльями и попыталась взлететь, и так как я держал ее в руке только слегка, то она потянула мою руку за собой и села своему хозяину прямо на нос. Ну, а тот с чего-то стал вопить, будто я ударил его курицей по морде. И женщина тоже все голосила и причитала: «Моя курица, моя хохлаточка, моя, моя!» Тогда какие-то идиоты, не разобрав, в чем дело, натравили на меня патруль, и я сам предложил ему пойти со мной на вокзал в комендатуру, чтобы моя невиновность выступила наружу, как масло из воды. Но только с господином подпоручиком, который там сегодня дежурит, и поговорить-то толком не пришлось, хотя я его просил справиться у вас, правда ли, что вы послали меня купить вам что-нибудь хорошее. Он еще на меня даже накричал, чтобы я и пикнуть не смел, потому что, мол, по моим глазам видать, что по мне давно уж толстый сук да крепкая веревка плачут. Он, кажется, был в очень плохом настроении, так как сказал мне, что таким здоровым может быть теперь только солдат, который грабит и крадет; в комендатуру станции уже и без того поступил ряд жалоб; как раз позавчера у кого-то рядом пропал индюк, а когда я ему ответил, что мы в то время были еще в Рабе, он сказал, что такие отговорки не имеют для него никакого значения. Вот он и отправил меня к вам, а какой-то ефрейтор тоже на меня еше накричал, потому что я его не заметил, и спросил, знаю ли я, кто он такой. Я ему сказал, что он — ефрейтор, а если бы служил в егерском полку, то назывался бы колонновожатым, а в артиллерии — старшим канониром.