Чернозёмные поля

Трофим Иванович долго хмурился молча, потирая то лоб, то очки.

— Сергей Сергеич! — сказал он вдруг. — Да скажите мне прямо, было у вас условие или нет?

Сергей Сергеевич слегка смутился.

— Видите ли, Трофим Иваныч, я не отрицаю, что нечто вроде условия между нами действительно было. То есть, это вовсе даже и не условие, а так себе… можно сказать, моя добрая воля. Я действительно предоставил на некоторое время пользоваться землёю и выпусками за работы. Но срока я, во-первых, не определял.

— Это на что же так говорить, Сергей Сергеич? — заговорили все три мужика. — Нужно по-божески говорить, как, значит, оно было… На три года был уговор, на том и магарыч пили.

— Вы, пожалуй, наскажете на пять лет! — неуверенно заметил помещик.

Судья спросил приказчика.

— Да ведь на бумаге, осмелюсь вам доложить, ничего не было, ваше высокородие, — отвечал расторопный приказчик. — А мало ли чего промеж себя на словах говорится! Нонче так скажешь, завтра инако. Известно, дело домашнее. А как, по моему рассуждению, их милость Сергей Сергеевич своему добру завсегда хозяева, так они, мужичьё, в его добре ему не указ.

— Помилуйте, ваше благородие! — завопили крестьяне. — Мы народ нешто грамотный? Мы народ тёмный. Нужно ли в бумагу писать, али нет, мы этого не понимаем. Люди мы маленькие, нас обидеть можно; а разумеется, как знамши мы их милость, Сергей Сергеича… значит, и папеньку их покойника… сумленья в эвтом не имели… А что на три года у нас условие было, в том мы всем обчеством присягу примем.

Трофим Иваныч давно уже смотрел на соседа и с недовольным видом потирал лоб.

— Есть у меня тут время из-за всякого вздора к присяге вас тянуть, — бормотал он. — Перестаньте орать; не одних вас, неучей, слушать! Что ж, Сергей Сергеевич?

— Я бы покорнейше просил вас, почтеннейший Трофим Иваныч, руководствоваться одною юридическою стороною дела и не принимать во внимание голословных заявлений, — заискивающим, но смущённым голосом вразумлял Сергей Сергеич. — Пусть докажут, пусть докажут, это самое лучшее.

— Да доказывать-то что, барин? Доказывать нечего! — упорно твердили мужики. — Все обапольные хорошо об этом известны. Вон хоть лазовских спросите, хоть вон пересухинских…

Староста кивнул головою на публику, дожидавшуюся очереди. Трофим Иваныч поднял глаза.

— Вы, что ли, лазовские?

— Мы, батюшка, ваше благородие! — кланялись мужики.

— Известно вам что об их деле?

— Ничего нам, батюшка, об их деле неизвестно, потому мы люди сторонние… А что точно загоны и выпуски барские обчеством на три года сняты — этого таить нам нечего.

— Так на три года?

— На три года, ваше благородие, как Бог свят!

— Вы, пересухинские, знаете их дело?

— Никак нет, ваше благородие, делов их мы никаких не знаем, — отвечали пересухинские. — Мы к ним в деревню, почитай, не заглядываем, к слободским-то… Нам с ними делить нечего, ваше благородие!

— Загоны их знаете за Волчьей Платою?

— Загоны как не знать! Рядом пашем. Загоны, разумеется, не ихние, а помещичьи, Сергей Сергеича, барина, надо по-божески сказать.

— Отданы крестьянам в пользование или нет?

— Отдать — отданы… На три года отданы. И выпуски отданы, парена это, значит, и жнивьё, и лужок, что «кобылий» прозывается, до олешника поповского.

— Какой тебе «кобылий»! «Под ольхами» прозывается, — сердито перебил староста.

— Ну, может, «Под ольхами», кто его знает, — скромно поправился мужичок. — А мы, признаться, промеж себя больше «кобыльим» его прозываем. «Кобылий» да «кобылий», так и пошло.

— Так на три года… — в раздумье повторил Трофим Иваныч, жуя свои толстые губы.

— На три года, ваше благородие! Коли б не на три года, нам с чего бы говорить.

— Вы не имеете чего сказать, Сергей Сергеич? — обратился судья в последний раз к соседу.

— Я полагал бы, что посторонняя публика не может быть приглашаема в свидетели, — несколько оскорблённым тоном заметил сосед. — Притом, свидетели должны быть спрошены поодиночке. А так они, конечно, будут повторять одно и то же… Что один сказал, то и все.

Судья предложил тяжущимся помириться. Но так как Сергей Сергеич на мировую согласился, то состоялся приговор, по которому временнообязанным крестьянам сельца Слободки судья предоставил пользование лугом и одиннадцатью загонами, с обязанностью отработки помещику по заключённому между ними словесному условию. Помещик изъявил на приговор судьи неудовольствие.

Заседание было прекращено на пять минут. Трофим Иваныч, сняв с себя цепь, громко потребовал трубку.

— Ну, Трофим Иваныч, извините меня, — едко заметил Сергей Сергеич. — Не ожидал я от вас такого невнимания ко мне. Не по-соседски, батюшка… Я, кажется, с своей стороны ничем не заслужил вашего нерасположенья, а, напротив того, всегда старался… и семейства наши…

— Послушай, Сергей Сергеич, — вдруг оборвал его Трофим Иваныч, вставая во весь свой неуклюжий рост. — Я, брат, в военной службе был, под пули лоб подставлял, не кривил душою. Не покривлю душой и за судебным столом. У меня, брат, Бог в сердце, а не бес лукавый… Полюби, каков есть, а не нравлюсь — не напрашиваюсь! — Он сердито двинулся в свой кабинет, затягиваясь из длинного чубука. Трофим Иваныч вернулся скоро, ещё более недовольный. — Ну кто там ещё у вас? — грозно спросил он, метая на публику гневные взоры. — Когда вы только пересудитесь, бездельники? Взял бы вас да всех жалобщиков и ответчиков месяца на три в острог, чтобы жаловаться да мошенничать отучились, у добрых людей времени бы не отнимали. Постойте, я вас живо приберу… судильщиков!

Очередь была мещанина Огаркова. Огарков снимал помещичий сад в Мужланове и нанял себе в работники тамошнего крестьянина Фому Сидорова. Условия письменного между ними не было, а нанялся-де он, Фома, караулить до Вздвиженья, пока яблоки снимут, по семи рублей в месяц; задатку взял девять рублей, а прийти не пришёл; нанялся в плотники в город Шиши, к рядчику, что строит новый собор, и задатка ему, Огаркову, не возвратил. Фома Сидоров на вопрос судьи виновным себя не признал. Задатку-де он, Фома Сидоров, никакого не брал и в караульщики к нему в сад не нанимался. Не успел Фома выговорить последних своих слов, как неожиданный дружный взрыв хохота раздался в зале. Публика, состоявшая почти сплошь из окрестных мужиков, смеялась от души, позабыв о судейской камере.

— Ишь его, Фомка, чужая котомка! — вполголоса заметил какой-то весёлый рыжебородый мужичок, стоявший впереди. — И брать не брал, и видеть не видал.

— Стыдно это тебе, Фомка, так говорить! — вмешался без приглашения судьи тот самый староста, что судился с соседним помещиком, высокий и суровый старик. — Весь-таки народ знает, что деньги ты у садовщика забрал; сам же ты в кабаке у Никанорыча теми деньгами похвалялся, а теперича беспутное говоришь… Креста на тебе нету!

Фомка Сидоров, малый с густыми нечёсаными кудрями, белолицый, с дерзкими голубыми глазами, оборванный донельзя, стоял посреди камеры, злобно оглядываясь на всех, словно волк на травле, окружённый борзыми.

— Ишь ты, нашёлся заступник! — огрызался он на старосту.— Считал ты, что ли, как я деньги брал? С тобой их, что ли, пропил?

— Я, брат, с такими отряхами и на одной лавке не сиживал, не то чтобы с одного шкалика пить, — ответил староста.

— Кто из вас свидетель, как Фома Сидоров у мещанина Огаркова деньги брал? — спросил судья.

— Брато без свидетелей, ваше благородие! — уверенно вступился ещё один пожилой мужик. — Потому Фомка на эти дела не впервое идёт. Он те при свидетелях не возьмёт, ни-ни! Он норовит, по своему-то мошенничеству, глаз на глаз человека ободрать; вот он каков, Фомка-то! С того и прозвище ему пошло: Фомка — чужая котомка. Стало, что чужая.

— Ты свои-то прозвища сказывай, — дерзко отбивался Фома. — Как ты в гамазее смотрителем был.

— Ну, ребята, есть ещё кто свидетели? — спрашивал Трофим Иваныч, обращаясь ко всем.

— Да что, ваше благородие, и спрашивать нечего! — заорали со всех сторон. — Известно, сибирный! По нём давно Сибирь плачет, по чёртову сыну. Он и в запрошлый год овчины у шибаев украл, сорок овчин… Его бы, ваше благородие, в острог покрепче упрятать, вот бы он поучился… А то ни в ком душеньки нет покойной, того и гляди — подпустит красного петуха, разбойник.