Солдат всегда солдат. Хроника страсти

Такова исходная позиция — надеюсь, я обрисовал ее ясно: ни о чем не подозревающий дурак-муж, жена, холодная искательница чувственных наслаждений, запуганная беспочвенными страхами до состояния невменяемости, — «беспочвенными» потому, что я был настолько слеп, что мне и в голову не приходило выяснять, кто она и что она, — и шантажист-любовник. Потом появился еще один…

Эдвард Эшбернам был любовник хоть куда. Разве я не рассказывал вам, какой это образец для подражания — стойкий солдат, рачительный хозяин, не в пример многим добросовестный и внимательный к людям член суда присяжных, твердый, честный, справедливый в поступках и мыслях общественный деятель? Так вот, считайте, что я плохо рассказывал. Дело в том, что сам я смог оценить его по достоинству только рядом с девочкой — возможно, потому, что она была такая же честная, прямая, благородная, как и он. Клянусь! Жаль, я не понимал этого раньше. Хотя интуитивно я любил его именно за это, какое любил — обожал! Подумать только — я помню тысячи мелких проявлений доброты, внимания с его стороны, причем не только на родине, в Англии, но и за границей, в Европе. Мне известны, по крайней мере, два случая, когда этот благороднейший человек вытащил из грязи, спас от нищеты две гессенские семьи: какую же бездну терпения надо было проявить, чтоб достать в полиции необходимые бумаги, вернуть людям их социальный статус, а может, и добиться (точно не помню) вида на жительство на моей доблестной родине! Причем делал он это не задумываясь, по велению души, — например, увидев плачущего ребенка на улице. И ведь не поленится — достанет словарь, будет разбираться с незнакомым языком, лишь бы понять, о чем лепечет плачущее дитя. Да, он не мог видеть детские слезы… Кстати, женские тоже: увидеть женщину и оставить ее безутешной — для этого он был слишком мужчина!

Но должен признаться — при всем моем восхищении в глубине души я воспринимал его поступки как должное. Да, рядом с ним я чувствовал себя уверенно, спокойно: я знал, что могу доверять ему. А разве не так ведет себя истый англичанин? Мне вспоминается, как однажды он решил, что старший официант в «Эксельсиоре» — тот, с землистым лицом и серыми бакенбардами — чем-то огорчен. Так вот, он затеял переписку, ездил к британскому консулу, пока наконец не добился, чтобы жену этого господина, вместе с ребенком, вернули мужу. Оказывается, она удрала с посудомойщиком, швейцарцем, на Альбион. Хорошо еще, она сама вернулась к концу недели, а то Эдвард поехал бы за ней в Лондон. С него сталось бы.

Да, таков был Эдвард Эшбернам, и я полагал, таковы обязанности, накладываемые на каждого с его званием и общественным положением. Возможно, так оно и есть — однако, дай бог мне, например, исполнить мой долг столь же безупречно, как это делал он. Но, должен сказать, если б не бедная девочка, я бы его не оценил в полной мере, несмотря на все мое восхищение. Ее уважение к нему было так велико, что я не могу не разделять его хотя бы отчасти, хотя до сих пор не понимаю всех тонкостей английского уклада. В тот последний приезд в Наухайм она была с Эдвардом и Леонорой.

Звали ее Нэнси Раффорд: единственный ребенок единственной подруги Леоноры. Она приходилась девочке опекуншей, если я правильно понимаю. В семье Эшбернамов Нэнси жила с тринадцати лет, после того как ее мать, не выдержав жестокого обращения отца Нэнси, покончила с собой. Вот такая веселая история…

Эдвард всегда называл ее «девочка», и это звучало очень мило: ведь они были друг другу как родня. Леонору же Нэнси просто боготворила: не было для нее на земле — и на небесах — людей дороже. Никому не желала она зла, бедняжка…

Так вот, она могла часами петь дифирамбы своему Эдварду, но, я уже говорил, я не очень сведущ в тонкостях английской табели о рангах. Кажется, его наградили D. S. О., [52]и в полку за него готовы были идти и в огонь и в воду. Полк, кстати, был на очень хорошем счету. А еще у Эдварда была медаль с бантом Королевского гуманитарного общества. Судя по всему, он дважды прыгал с борта военного судна, спасая, как выражалась девочка, «солдатиков», смытых волной то ли в Суэцком канале, то ли где-то еще. Его дважды представляли к V. С. [53](правда лично мне это ни о чем не говорит), и, хотя из-за каких-то проволочек ему не досталась эта высокая награда, зато на коронации ему выделили почетное место рядом с его Высочеством. А может, — я, право, не помню, — и какую-то должность среди гвардейцев Тауэра. По ее рассказам выходило, что он нечто среднее между Лоэнгрином и шевалье Баярдом. [54]Как знать, может, так оно и было… Однако сам он никогда ничем подобным не хвалился и вообще больше молчал. Помню, примерно тогда же я попросил его объяснить, что такое D. S. О., и вместо ответа он буркнул: «А, это такая штука, которую вручают бакалейщикам, которые во время боевых действий бесперебойно поставляли армии выхолощенный кофе». Вот и весь ответ. Он меня не убедил, и я обратился с тем же вопросом к Леоноре. Спросил ее «в лоб», без обиняков — правда, предварив вопрос кое-какими оговорками вроде тех, что я только что сообщил вам: мол, трудно по-настоящему узнать человека, если ваш знакомый — представитель английской нации. Итак, спрашиваю, не считает ли она своего мужа личностью выдающейся, по крайней мере, в том, что касается его гражданской позиции? Она явно не ожидала от меня подобного любопытства. Я сужу по тому удивленному, я бы даже сказал, изумленному взгляду, который она бросила, если допустить, что Леонора вообще способна изумляться.

«А вы сомневались? — ответила она вопросом на вопрос. — Если посмотреть, то ни в одном из трех соседних графств вы не найдете более замечательного человека, чем он, как бы вы ни старались, — замечательного в том смысле, о каком вы говорите. — И, посмотрев на меня задумчиво, добавила: — Никто не смог в полной мере воздать должное моему мужу. Как гражданин он слишком крупная личность».

«В таком случае, — заметил я, — он настоящий Лоэнгрин и Сид [55]в одном лице. Кстати, по каким же еще меркам судить о человеке, как не по общественным, гражданским?»

Тут она снова посмотрела на меня испытующе.

«Вы вправду считаете, что только так можно судить о человеке?»

«Ну, — сказал я весело, — вы же не станете осуждать его за то, что он далеко не идеальный семьянин или, скажем (хотя это вовсе не так), не лучший опекун для вашей подопечной?»

Она долго не отвечала, уйдя в себя, — со стороны казалось: она стоит, словно прижав к уху морскую раковину, и вслушивается в шум моря. Уже потом она призналась мне, что, слушая мою шутливую тираду, она смутно ощутила — подумать только! — первые подземные толчки той будущей трагедии, которая была уже так близко, хотя до этого они лет восемь жили очень спокойно, и девочка жила вместе с ними.

«Да нет, я вовсе не хочу сказать, что он плохой семьянин или не печется о девочке».

Тогда я выпалил:

«Знаете, Леонора, даже жена замечает не все. Мужчина смотрит шире. Уверяю вас, за все годы, что я знаю Эдварда, он ни разу не воспользовался вашим отсутствием, чтоб обратить на себя внимание другой женщины — ни словечком, ни взглядом. Я бы заметил — такие вещи от меня не ускользают. И он всегда говорит о вас как об ангеле небесном».

«Я знаю, — тут же парировала она без всякого перехода. — Я знаю, он всегда очень мило обо мне отзывается».

Думаю, подобные разговоры для нее не новость: она привыкла к восторженным отзывам о преданном и обожающем ее супруге. Половина людей, знавших Эдварда и Леонору, — нет, абсолютно все, кто их знал, — полагали, что обвинение, вынесенное Эдварду по килсайтскому делу, это судебная ошибка, основанная на ложных показаниях, сфабрикованных врагами из общины неортодоксов. Но я-то каков дурак! Слепец…

2

Дайте вспомню, где же мы тогда были. Ах да… разговор этот случился 4 августа 1913 года. Помню, я сказал ей, что именно в этот день, девять лет назад, мы познакомились, поэтому, естественно, мне хочется произнести небольшую поздравительную речь в честь моего друга Эдварда. Я с удовлетворением могу сказать, что за все это время у меня не возникло ни малейшего повода усомниться в нашей дружбе, а ведь мы вчетвером столько путешествовали. Для людей, находящихся вместе безотлучно, добавил я, это большое достижение. Я надеюсь, вы поняли, что мы бывали вместе не только в Наухайме. У Флоренс были свои планы, и с ними приходилось считаться.