Отчий дом. Семейная хроника

— Мы этими лугами еще при твоем отце владели…

— Да не владели, а имели в аренде!

— Косили то есть. Сколь поту своего на них пролили. Надо решить по совести. Мы, хрестьяне, давно вам свое отработали и на такую, скажем, сумму, что не грех и нас уважить, а ты — Ягору Курносову! Да ты опомнись!..

— Так и знай: не владеть этими лугами Ягору Курносову!

Итак, ничего не выходит. Точно не в одной стране и не под одним законом живут. Точно и Богам разным молятся. Переговоры оборвались, а Никудышевка волновалась и галдела. Егор Курносов ночью к господам приехал. Днем боялся: грозили изуродовать. Павел Николаевич продажу затормозил: не то непонятный страх, не то передовой образ мыслей, не то отрыжка народничества мешали ему продать луга Егору Курносову. Тянул-тянул, и опять луга остались за прежними арендаторами. Но пока это свершилось, две неприятных истории уголовного характера стряслись. В день храмового праздника из-за этих лугов пьяные никудышевцы с пьяными сурскими жестоко подрались на принципиальной почве, и двоих в земскую больницу на операцию увезли, а ночью в тот же день Егора Курносова мертвым нашли на дороге в Никудышевку…

Павел Николаевич, встретив Елевферия Митрофановича, похлопал его по плечу и сказал:

— А хорошую схему вы начертали тогда относительно двух дорог и перекрестка!

Мужики же, как никудышевские, так и сурские, еще сильнее убедились, что земля — Божья, а не помещичья и что «все мы у Господа Бога — арендаторы»…

— Не посмел продать-то.

И все «курицу» вспоминали:

— Ловко он: вы, байт, продавайте без моего разрешения свою курицу, а я без вашего разрешения луга продам!

— Их только послушай — они наскажут!

— Закон, байт, такой!

— А кто эти законы пишет? Сами же они, господа. Может, и вправду так написали: мужику — курица, а барину — земля!

Мужики притихли, а в отчем доме из-за этих лугов своя принципиальная грызня началась: кто — за мужиков, кто — против них. Всю русскую историю на ноги поставили, философию права по косточкам разобрали — и Павел Николаевич с матерью эксплуататорами народа оказались.

Первого марта 1887 года в Петербурге, на Невском проспекте, были схвачены три студента [103] с огромными книгами в толстых переплетах. Книги эти оказались взрывными снарядами страшной силы и предназначались для убийства нового, благополучно царствовавшего уже шестой год царя…

Жители города Симбирска, как и все жители огромного русского царства, за пять лет общественной тишины и спокойствия привыкли уже думать, что с революционерами давно и навсегда покончено, — и вдруг, как гром в небесах в неурочное время года, опять «Первое марта»! Неописуемое волнение и движение в городе. Хотя первого марта в Симбирске еще не было никаких подтверждений этого события со стороны властей, но слухи о нем стали с быстротой расползаться по городу в тот же день вечером. Очевидно, даже и высшие сферы в Симбирске имели своих Добчинских и Бобчинских… [104]

По-разному воспринимали эти слухи горожане: одни испуганно, с трепетом, другие — с глубоким возмущением и проклятиями на голову злодеев, третьи — только с жадным любопытством к неизвестным пока подробностям происшествия, а были и такие, которые воспринимали эти слухи с затаенной злорадостной надеждой на то, что кончилось, наконец, гробовое молчание и прозвучал ответ общества на попытку реакции затоптать все освободительные реформы прошлого царствования.

Так воспринял на первых порах эти слухи Павел Николаевич, как и многие передовые люди того времени, обиженные умалением их гражданских и служебных прав. «Конечно, одобрить такое злодеяние нельзя со стороны моральной, но… понять и простить можно, даже должно». Однако насколько правдивы эти слухи? Павел Николаевич только что встретил правителя дел канцелярии губернатора: тот побожился, что ему ничего не известно. Правда, некоторое смущение на его деревянной физиономии Павел Николаевич заметил, и ему стало ясно, что нечто значительное в Петербурге действительно совершилось, но что именно — пока сказать трудно. Надо ждать официальных подтверждений и разъяснений. Мучительное состояние! А гг. Бобчинские и Добчинские несут такую околесную, что и поверить невозможно: будто бы одна из книг при аресте злодеев взорвалась и от этого взлетел на воздух весь Гостиный двор, и все, кто там находился, погибли, более будто бы тысячи человек. Явное вранье!

— Любопытно, что сейчас делается в Петербурге, — подумал вслух Павел Николаевич за вечерним чаем.

А Елена Владимировна вздохнула и сказала:

— Не наглупили бы там твои братцы! За Гришу я спокойна, а вот Дмитрий…

И вот тут тайное злорадство, как червячок крутившееся в глубинах его либеральной души, сменилось трусливым беспокойством. Беспокойство это все росло и росло и к десяти часам ночи сделалось нестерпимым. Оделся и поехал в типографию, где печатался местный «Листок», узнать, нет ли каких-нибудь положительных сведений о событиях в Петербурге.

— Есть телеграмма!

Прочитал и радостно улыбнулся. Как гора с плеч свалилась! Слух подтверждался. Действительно — покушение на убийство царя, книги с динамитом и арест трех студентов: Генералова, Осипанова и Андреюшкина. Совершенно неизвестные фамилии. Слава Богу: значит, Дмитрий с Григорием целы! А это самое главное, что ему надо было сейчас знать. Повеселел.

— А это что набираете?

— Объявление о благодарственном молебствии… Завтра в Троицком соборе, в 11 часов утра.

Павел Николаевич попрощался с метранпажем за руку, чего никогда раньше не делал, и помчался на извозчике домой, чтобы успокоить Елену Владимировну. Это было уже в полночь. Проезжая по Карамзинской улице, он встретился с кавалькадой: пять извозчиков, полных жандармами и полицейскими, впереди верховой. Вздрогнуло сердце: значит, обыски. Не в связи ли с петербургским событием? И снова в душе, как струна, зазвенела тревога. Куда помчались? Нет ничего невероятного, если эти гости побывают и у него в доме: в таких случаях не церемонятся — обыскивают и даже арестовывают «на всякий случай»… Выпустить, говорят, всегда можно.

Вернулся и успокоил жену: есть телеграмма, фамилии участников опубликованы, «наших» там нет, все превосходно, но по городу рыщут жандармы с обысками. Сам встретил.

— Ты, Лена, не испугайся, если они и у нас побывают. Это у них делается иногда без особенной надобности, а так, на всякий случай. У нас ведь все возможно.

Объяснил жене о «неприкосновенности личности» в других культурных государствах и о полном бесправии личности у нас. Ничего, казалось, скверного для них лично не случилось, но успокоение не приходило. Лена прилегла, не раздеваясь, на диване в столовой, а Павел Николаевич бодрствовал и тоже на всякий случай наскоро пересматривал письма и книги. Вспомнил вдруг, что в никудышевской библиотеке в какой-то книге у них спрятан портрет Софьи Перовской, завезенный Дмитрием в деревню года два тому назад. А вдруг надумают побывать и там?

— Черт бы их побрал! Вляпают в неприятность…

До свету не ложился. Прислушивался, посматривал из темной комнаты на улицу, и все ему чудилось, что кто-то подъехал к дому. Кто же может подъехать, кроме жандармов? Однако все страхи оказались напрасными — жандармы не появились, и на рассвете Павел Николаевич брякнулся в постель и заснул крепко и сладко, как невинный младенец, не боящийся ничего на свете.

За утренним чаем узнал от жены свежую новость: ночью был обыск у инспектора народных училищ Ульянова, и до сих пор у них на дворе жандармы и полицейские: в квартиру пускают, а из квартиры не выпускают.

— У Ильи Николаевича?

— Ну да!

— Что за история?

— Я ездила на базар и своими глазами видела…

Елена Владимировна рассказала, что на Карамзинской улице творится что-то необычайное. Дом, где живет Илья Николаевич [105], оцеплен полицией, около дома толпы любопытных, их разгоняют, извозчиков не пропускают.