Сага о Форсайтах

Она ждала младшего брата с материнской нежностью, не израсходованной целиком на Вэла. В те три дня, которые она прогостила в Робин-Хилле вскоре по приезде на родину, ей не пришлось видеть мальчика - он был еще в школе, - так что у нее, как и у Вэла, сохранился в памяти только светловолосый ребенок в желто-синей татуировке, игравший у пруда.

Те три дня в Робин-Хилле были отмечены грустью, волнением, неловкостью. Воспоминания о покойном брате; воспоминания о сватовстве Вала; свидание с постаревшим отцом, которого она не видела двадцать лет; что-то похоронное в его иронии и ласковости, не ускользнувшее от чуткой дочери; а главное - присутствие мачехи, которую она смутно помнила как "даму в сером" тех давних дней, когда сама она была еще девочкой, и дедушка был жив, и мадемуазель Бос так сердилась, что вторгшаяся в их жизнь незнакомка стала обучать Холли музыке, - все это смущало и мучило душу, жаждавшую найти в Робин-Хилле прежний покой. Но Холли умела не выдавать своих чувств, и наружно все шло хорошо.

Отец поцеловал ее на прощание, и она отчетливо ощутила, что губы его дрожат.

- Правда, дорогая, - сказал он, - война не изменила Робин-Хилла? Если б только ты могла привезти с собою Джолли! Как тебе нравится этот спиритический бред? Дуб, я боюсь, когда умрет, так умрет навсегда.

По теплоте ее объятия он, верно, угадал, что выдал себя, потому что тотчас перешел опять на иронию.

- Нелепое слово "спиритизм": чем больше им занимаются, тем вернее доказывают, что овладели всего лишь материей.

- То есть? - спросила Холли.

- Как же! Взять хотя бы фотографирование привидений. Для фотографии нужно прежде всего, чтобы свет падал на что-то материальное. Нет, все идет к тому, что мы станем называть всякую материю духом или всякий дух материей - одно из двух.

- Но ведь ты не веришь в загробную жизнь, папа?

Джолион поглядел на дочь, и ее глубоко поразило грустно-своенравное выражение его лица.

- Дорогая, мне хотелось бы что-то получить от смерти. Я уже заглянул в нее. Но, сколько ни стараюсь, я не могу найти ничего такого, чего нельзя было бы с тем же успехом объяснить телепатией, работой подсознания или эманацией из материальных складов нашего мира. Хотел бы, но не могу. Желания порождают мысли, но доказательств они не дают.

То ощущение, которое явилось у Холли, когда она еще раз прижала губы ко лбу отца, подтвердило его теорию, что всякая материя превращается в дух, - лоб показался каким-то нематериальным.

Но ярче всего запомнилось Холли, как однажды она незаметно для мачехи наблюдала за ней, когда та читала письмо от Джона. Это было, решила Холли, прекраснейшее, что она видела в жизни. Ирэн, увлеченная письмом своего мальчика, стояла у окна, где свет ложился косо на ее лицо и на тонкие седые волосы; губы ее чуть шевелились, темные глаза смеялись, ликуя; одна рука держала письмо, другая прижата была к груди. Холли тихо удалилась, как от видения совершенной любви, уверенная, что Джон, несомненно, очень мил.

Увидев, как он выходит из станционного здания, неся в обеих руках по чемодану, она утвердилась в своем предрасположении. Он был немного похож на Джолли - давно утраченного кумира ее детства, но только в нем чувствовалось больше горячности и меньше выдержки, глаза посажены были глубже, а волосы были ярче и светлее - он ходил без шляпы; в общем очень привлекательный "маленький братец".

Его застенчивая вежливость подкупала женщину, привыкшую к самоуверенным манерам современной молодежи; он был смущен, что она везет его домой, а не он ее. Нельзя ли ему сесть за руль? В Робин-Хилле автомобиля не держали, то есть, конечно, со времени войны. Он правил только раз и тут же врезался в насыпь - Холли должна позволить ему поучиться. В его смехе, мягком и заразительном, была большая прелесть, хоть это слово и признано теперь устарелым. Когда они приехали домой, Джон вытащил смятое письмо. Холли его прочла, пока он умывался, совсем коротенькое письмо, которое, однако, должно было стоить ее отцу многих мучений:

"Дорогая моя,

Ты и Вэл не забудете, надеюсь, что Джон ничего не знает о нашей семейной истории. Его мать и я, мы полагаем, что он еще слишком для этого молод. Мальчик очень хороший, он зеница ее ока. Verbum sapientibus [13]. Любящий тебя отец Дж. Ф."

Вот и все; но, прочитав письмо, Холли невольно пожалела, что пригласила Флер.

После чая она исполнила данное себе обещание и повела Джона в горы. Брат и сестра долго беседовали, сидя над старой меловой ямой, поросшей крыжовником и ежевикой. Горицвет и ветреницы звездились по зеленому косогору, заливались жаворонки и дрозды в кустах, порою чайка, залетев с морского берега, кружила, белая, в бледнеющем небе, по которому уже поднимался расплывчатым диском месяц. Сладостный запах был разлит в воздухе, точно незримые маленькие создания бегали вокруг и давили стебли душистых трав.

Джон, приумолкший было, сказал неожиданно:

- Чудно! Ничего не прибавишь. Чайка парит, колокольчик овцы...

- "Чайка парит, колокольчик овцы! Ты, дорогой мой, поэт.

Джон вздохнул.

- Ох! Трудная это дорожка.

- Пробуй. Я тоже пробовала в твоем возрасте.

- Правда? И мама тоже говорит: "Пробуй"; но я такой никудышный. Почитаешь мне свои стихи?

- Дорогой мой, - мягко сказала Холли, - я девятнадцать лет замужем, а стихи я писала, когда только еще хотела выйти замуж.

Джон опять вздохнул и отвернул лицо: та щека, что была видна Холли, покрылась прелестным румянцем. Неужели Джон "сбился с ноги", как сказал бы Вэл. Уже? Но если так, тем лучше: он не обратит внимания на Флер. Впрочем, с понедельника он приступит к работе на ферме. Холли улыбнулась. Кто это - Берне, кажется, пахал землю? Или только Петр-Пахарь? [14] В наши дни чуть ли не все молодые люди и очень многие молодые женщины пишут стихи, судя по множеству книг, которые она читала там, в Южной Африке, выписывая их через Хетчеса и Бэмпхарда; и, право, очень неплохие стихи - много лучше тех, которые писала когда-то она сама. Она рано начала - поэзия по-настоящему вошла в обиход несколько позже, вместе с автомобилями. Еще один долгий разговор после обеда в низкой комнате у камина, в котором потрескивали дрова, - и для нее ничего почти не оставалось скрытого в Джоне, кроме разве чего-нибудь подлинно важного. Холли распрощалась с ним у дверей его спальни, дважды проверив сначала, все ли у него в порядке, и вынесла убеждение, что полюбит брата и что Вэлу он понравится. Он был горяч, но не порывиста превосходно умел слушать и мало говорил о себе. Он, по-видимому, любил отца и боготворил свою мать. Играм он предпочитал верховую езду, греблю и фехтование, он спасал бабочек от огня и не терпел пауков, хотя не убивал их, а выбрасывал за дверь в клочке бумаги. Словом, он был мил. Она пошла спать, думая о том, как страшно он будет страдать, если кто-нибудь ранит его. Но кто его ранит?