Улыбка вечности. Стихотворения, повести, роман

Мать остановилась у порога и начала униженно о чем-то просить — я только понял, что речь шла обо мне, однако не мог толком уразуметь, чего ей от них надо было. Она все повторяла, мол, есть ведь средство-то, если только они захотят помочь.

Никто ей не отвечал.

Она была такая несчастная и жалкая, что мне казалось, никак они не могут ей отказать. Но они даже не оборачивались. Будто нас вовсе не было.

А мать одна говорила и говорила, все безутешней и просительней, глухим, отчаянным голосом. И мне было ужас как жаль ее, она говорила, мол, я ведь у нее единственное дитя, и слезы застилали ей глаза.

Напоследок она просто стояла и плакала — ни к чему, видно, были все ее мольбы.

А на меня такая жуть нашла, я просто не знал, куда деваться, и побежал к ребятишкам, что стояли, забившись в самый угол. Мы пугливо переглядывались. А потом уселись все вместе на скамью у стены: мочи больше не было стоять.

Нескончаемо долго сидели мы так в жуткой тишине. Вдруг я услышал грубый мужской голос — и вздрогнул. Он стоял и глядел в нашу сторону — но звал он меня.

— Идем со мною!

Весь дрожа, я тихонько подошел и, когда он двинулся прочь, не посмел ослушаться и потянулся следом. Ну и мать за нами вышла. Женщина у печи оборотилась. „Тьфу!“ — плюнула ей вдогонку.

Потом, однако, мы с ним пошли одни по утоптанной дорожке, что вела в березовую рощицу неподалеку от дома. Мне было не по себе рядом с ним, и я норовил держаться подальше. Но все же мы вроде как друг с другом знакомились, покуда вместе шли. В гуще среди деревьев бил родник, они, верно, брали оттуда воду, потому что рядом лежала черпалка. Он опустился на колени у самого края и пригоршней зачерпнул прозрачной воды.

— Пей! — сказал он мне.

По всему было видно, что худого он не замышлял, и я с охотой сделал, как он велел, и нимало не трусил. Можно бы подумать, что, близко смотреть, он и вовсе страшным покажется, а вышло по-иному, в нем будто не было той свирепости, и он больше был схож с обыкновенными людьми. Он стоял на коленях, и я видел тяжелый взгляд его налитых кровью глаз и, помнится, подумал: верно, и он тоже несчастлив. Трижды давал он мне воды.

— Ну вот, теперь снимет, — сказал он. — Раз из руки моей испил, можешь теперь не бояться. — И он легонько погладил меня по голове.

Будто чудо свершилось!

Он поднялся, и мы пошли обратно. Солнышко светило, и птицы щебетали в березах, пахло листвой и берестой, а у дома дожидалась нас мать, и глаза у нее засияли от радости, когда она увидела, как мы согласно идем рука в руку. Она прижала меня к себе и поцеловала.

— Господь вас благослови, — сказала она палачу, но тот только отворотился.

И мы пошли счастливые домой.

— Ну и ну, — протянул кто-то, когда он кончил.

— Да, вот ведь оно как.

— И впрямь зло — штука диковинная, против этого кто ж спорить станет.

— Вроде как в нем и добро вместе сокрыто.

— Да.

— А сила в нем какая! Выходит дело, оно тебя и сразить может, оно же и от гибели может избавить.

— И то.

— Удивительно, право слово.

— Да, такое послушать — ума наберешься, это уж точно.

— А я полагаю, твоей бы матери не грех повиниться перед палачовой женкой за брань-то свою.

— Я и сам так думаю, да она вот не повинилась.

— Ну да.

Они посидели в задумчивости. Отпивали по глотку и отирали губы.

— Ясное дело, и палач добрым может быть. Всякий слыхал, он болящих да страждущих и которые люди до крайности дошли, случается, из беды вызволяет, когда уж все лекари от них отреклись.

— Да. И что страдания ему ведомы, тоже правда истинная. Он, поди, сам муку принимает от того, что творит. Известно же, палач всегда прощения просит у осужденного, прежде чем его жизни лишить.

— Верно. Он зла к тому не имеет, кого жизни должен лишить, нет. Он ему вроде доброго приятеля может быть, я сам видел.

— Правда что вроде приятеля! При мне раз было, они в обнимку к помосту шли!

— Да ну!

— Потому как оба до того захмелели — еле на ногах держались: все выпили, что им поднесли, да еще добавили, вот кренделя-то и выделывали. И хоть оба они были хороши, а все же, сдается мне, палач из них двоих пьяней был. „У-ух!“ — говорит, это когда голову-то ему отсекал.

Все расхохотались, приложились к своим кружкам.

— А тебя, стало быть, плаха дожидалась. Да, эта дорожка никому из нас не заказана.

— Верно говоришь.

— Нет, но чтоб у него такая власть была, а? Это ж подлинно как чудо свершилось, что ты нам рассказал-то. Не сними он с тебя проклятия, пропала бы твоя головушка.

— О, брат, он еще какие чудеса творит! Пожалуй что, почище некоторых святых!

— Ну, самые-то великие чудеса святые угодники творят и пречистая дева!

— Да Иисус Христос, искупивший грехи наши!

— Само собою, дурья твоя башка, только не о том теперь речь. У нас-то о заплечном мастере разговор!

— У него и правда власть есть. Зло — оно власть имеет, это уж так.

— Власть-то есть, да только откуда? Говорю вам, от дьявола она! Оттого люди и падки до зла, как ни до чего другого, куда более, чем до слова божия и до святых таинств.

— Однако ж, вот ему помогло.

— Да, что ни говори, а помогло же!

— Может, и так.

— А священнику, глядишь, и не совладать бы.

— Куда, и думать нечего, тут зло верховодило, у него он был под пятой!

— Тьфу, сатана это все, его проделки!

— Ну-у?..

— Сами же слыхали, палач-то отворотился, как мать его молвила „господь благослови“.

— Фу ты!..

— А-а, черт, выпьем! Что мы все сидим да всякую дьявольщину поминаем!

— И то верно, пива нам! Пива, говорю, еще! Да какого позабористей!

— Чтоб из самой лучшей бочки! Бр-р… только не из той, где палец ворюгин подвешен… А что, правда ль, что у вас ворюгин палец в пиве болтается?

Служанка, побледнев, покачала головой, что-то пробормотала.

— Чего уж отпираться, весь город знает! Ладно, давай хоть и оттуда! Один черт, нам бы крепость была!.. У-ух! — как палач-то сказал.

— Ты не больно ухай! Не ровен час, без головы останешься, и захочешь напиться — да некуда лить!

— Вот и надо попользоваться, пока время не ушло!

— Это пиво сам бес варил, я по вкусу чую!

— Тут и есть сатанинское логово, зато уж пиво — лучше не сыщешь!

Они выпили. Навалились на стол, широко расставив локти.

— Я вот думаю, казни ль завтра быть спозаранку или как надо понимать? — вопросил старикашка-сапожник.

— Кто ж его знает…

— Может статься, что и так…

— Я к тому, что мастер-то заплечный гуляет. Да в красное разряженный, в полном параде.

— Да… Похоже на то…

— Что-то не слыхать было, чтоб казнить кого собирались, а?

— Не-е…

— Ну что ж. Небось услышим, как в барабан забьют.

— А-а, выпей-ка лучше, дед! Чем тарахтеть-то попусту.

Они выпили.

Вошел парень и с ним две женщины.

— Гляди-ка, и шлюхи явились!

— Куда заплечный мастер, туда и вся его шатая.

— А ну, малый, вздуй-ка свечи, хоть полюбоваться на твоих потаскушек.

— О, да они красотки, из непотребного дома, что ль?

— А то сам не видишь.

— Чего ж к мастеру-то заплечному не подсядете? Иль духу не хватает?

— Да-а… Вы с ним, видать, успели чересчур близкое знакомство свести.

— Эй, девы непорочные, вы к виселице-то ходили? Там один висит, с него вчера ночью одежду до нитки стянули, болтается в чем мать родила, все творения и чудеса господни наружу. Или вам уж такое не в диковинку? Ну-ну, а то бабы нынешний день с самого утра туда тянутся, как на богомолье, подивиться на такое благолепие, потому, слышь ли, у висельников эти штуковины особо приманчивые. Чего фыркаете-то? Глядите, мастер вам задаст!

— Он еще вас ни разу не взгрел у позорного столба?

— Да уж без этого небось не обошлось, им в колодках-то привычно, будто в рукавицах.