Дороги свободы. I.Возраст зрелости

Однако джин-фиц имел вкус слабительного лимонада. Он распылялся кисловатой пылью по языку и имел металлический привкус.

«Это на меня не действует», – подумал Даниель.

– Дайте порцию перечной водки.

Он выпил водку и мечтательно задумался, во рту горело. Он подумал: «Неужели это никогда не кончится?» Но эти мысли были тщетными, как неоплаченный чек. «А что никогда не кончится? Что никогда не кончится?» Послышалось отрывистое мяуканье и царапанье. Бармен вздрогнул.

– Это кошки, – коротко сказал Даниель. Он сошел с табурета, бросил на стол двадцать франков и взял корзину. Подняв ее, он обнаружил на полу красную капельку: кровь. «Что они там вытворяют?» – с тревогой подумал Даниель, но не стал поднимать крышку. В корзине затаился тяжелый и невнятный ужас: если он ее откроет, ужас мгновенно превратится в кошек, а этого Даниель не смог бы вынести. «А, ты не смог бы этого вынести? А если я все же подниму эту крышку?» Но Даниель был уже на улице, ему сразу же залепило глаза чем-то ярким и влажным: глаза чесались, казалось, что смотришь на огонь, а потом вдруг понимаешь, что уже с минуту видишь дома, дома в ста шагах от тебя, белесые и легкие, как дым: в конце улицы высилась голубая стена. «Как страшно все это видеть», – подумал Даниель. Таким он представлял себе ад: взгляд, пронзающий насквозь, видишь все до края пространства, видишь себя самого до последних глубин. Корзина зашевелилась: внутри что-то царапалось. Он ощущал так близко этот ужас, он чувствовал его рядом со своими пальцами. Даниель не знал точно, доставляет ли ему это отвращение или удовольствие: скорее всего и то и другое. «И все-таки что-то их успокаивает. Вероятно, они чувствуют мой запах». Даниель подумал: «Действительно, сейчас я для них только запах». Но терпение: скоро у него не будет этого привычного запаха, он будет прогуливаться без запаха, один среди людей, не имеющих достаточно тонкого обоняния, чтобы обнаружить человека по запаху. Быть без запаха и без тени, без прошлого, быть всего лишь порывом от себя самого, невидимым порывом к будущему. Даниель заметил, что тень его движется впереди, в нескольких шагах от его тела. Там, на уровне газового рожка, немного прихрамывающая от ноши, неестественная, взмыленная – он видел, как он идет, он был лишь собственным взглядом. Но стекло красильни отразило его образ, и иллюзия рассеялась. Даниель как бы наполнился илистой и пресной водой; вода Сены, илистая и пресная, заполнит корзину, и они будут раздирать друг друга когтями. Его охватило отвращение, он подумал: «Это беспричинный поступок». Он остановился, поставил корзину на землю: «Скучать, причинять зло другим. Никогда нельзя добраться до себя впрямую». Он снова подумал о Константинополе: неверных жен зашивали в мешок вместе со взбесившимися кошками и бросали в Босфор. Бочки, кожаные мешки, ивовые клетки – тюрьмы. «Бывает и похуже». Даниель пожал плечами: еще один неоплаченный чек. Он не хотел трагических жестов, когда-то этого у него было вдосталь. Если совершаешь нечто трагическое, значит, воспринимаешь себя всерьез. Никогда, никогда больше Даниель не будет воспринимать себя всерьез. Вдруг появился автобус. Даниель подал знак водителю и вошел в первый класс.

– Сколько до конечной?

– Шесть талонов, – ответил кондуктор. От воды Сены они взбесятся. Вода цвета кофе с молоком с фиолетовыми отблесками. Напротив него села бесстрастная чопорная женщина с маленькой девочкой. Девочка с любопытством посмотрела на корзину. «Чертова соплюшка», – подумал Даниель. Корзина замяукала, и Даниель вздрогнул, как будто его застали на месте преступления.

– Что это? – спросила девочка ясным голосом.

– Тc, – шикнула мать, – оставь дядю в покое.

– Это кошки, – признался Даниель.

– Они ваши? – спросила девочка.

– Да.

– Почему вы везете их в корзине?

Потому что они больны, – ласково ответил Даниель.

– А можно на них посмотреть?

– Жаннина, – сказала мать, – это уж слишком.

– Я не могу их тебе показать, из-за болезни они стали злыми.

Девочка залепетала с прелестной рассудительностью:

– Нет, со мной кошечки не будут злыми.

– Ты думаешь? Послушай, милая деточка, – быстро и тихо сказал Даниель, – я собираюсь их утопить, вот что я собираюсь сделать, и знаешь почему? Потому что не далее, как сегодня утром, они разодрали все лицо одной красивой маленькой девочке, похожей на тебя, которая приносила мне цветы. Ей придется вставить стеклянный глаз.

– Ах! – вскричала изумленно девочка. Она с ужасом посмотрела на корзину и уткнулась в материнские юбки.

– Вот видишь, – сказала мать, возмущенно обернувшись к Даниелю, – вот видишь, нужно быть смирной и не болтать без разбора. Ничего, моя лапочка, дядя просто пошутил.

Даниель ответил ей спокойным взглядом. «Она меня ненавидит», – удовлетворенно подумал он. Он видел, как за стеклами проплывают серые дома, он знал, что женщина смотрит на него. «Возмущенная мать! Она ищет, что можно было бы во мне возненавидеть. Но только не лицо». Лицо Даниеля никогда не ненавидели. «И не одежду, она новая и элегантная. Может быть, руки». Руки его были короткопалые и сильные, немного пухлые, с черными волосками на фалангах. Он положил их на колени: «Смотри на них! Ну смотри же!» Но женщина спасовала, она тупо смотрела прямо перед собой, она дремала. Даниель рассматривал ее с некоторой жадностью: дремлющие в транспорте люди, как у них это выходит? Она всем телом обмякла где-то в себе и там расслаблялась. В ее голове не было ничего, что походило бы на беспорядочное бегство впереди себя, ни любопытства, ни ненависти, никакого движения, даже легкого колыхания: ничего, кроме толстого сонного теста. Внезапно она очнулась; на лице ее появились признаки оживления.

– Приехали! Приехали! – воскликнула она. – Идем! Какая же ты противная, вечно ты копаешься!

Она взяла девочку за руку и потянула за собой. Перед тем как выйти, девочка обернулась и бросила на корзину полный ужаса взгляд. Автобус тронулся, но вскоре снова остановился: мимо Даниеля, смеясь, прошли пассажиры.

– Конечная! – крикнул ему кондуктор. Даниель вздрогнул: автобус был пуст. Он встал и вышел. Это была оживленная площадь с несколькими кафе; рабочие и женщины стояли вокруг ручной тележки. Женщины удивленно посмотрели на него. Даниель ускорил шаг и свернул в грязный переулок, спускавшийся к Сене. По обеим сторонам громоздились бочки и склады. Корзина безостановочно мяукала, и Даниель почти бежал: он как бы нес дырявое ведро, из которого капля по капле вытекала вода. Каждое мяуканье, как капля воды. Ноша была тяжелой. Даниель перебросил корзину на левую руку, а правой вытер пот. Не нужно думать о кошках. «Ах, ты не хочешь думать о кошках? Так вот, именно о них ты и должен думать, иначе тебе было бы слишком легко!» Даниель вновь увидел золотые глаза Поппеи и сразу стал думать о другом, о бирже, где он позавчера заработал десять тысяч франков, о Марсель, которую сегодня вечером увидит, это был его день: «Архангел!» Даниель усмехнулся: он глубоко презирал Марсель. «У них не хватает смелости признаться, что они разлюбили друг друга. Если бы Матье видел все в истинном свете, то давно бы принял решение. Но он не хочет. Он не хочет потерять себя. Он-то нормальный», – с иронией подумал Даниель. Кошки мяукали, как ошпаренные, и Даниель почувствовал, что теряет голову. Он поставил корзину на землю и два раза сильно ударил по ней ногой. Внутри возникла сумасшедшая возня, но вскоре кошки затихли. Даниель с минуту постоял неподвижно, со странным ознобом за ушами. Из склада вышли рабочие, и Даниель снова двинулся в путь. Он спустился по каменной лестнице на берег Сены и сел на землю около железного кольца между котлом с гудроном и грудой камней для мощения. Сена под голубым небом была желтой. Черные шаланды, нагруженные бочками, были пришвартованы у противоположного причала. Даниель сидел на солнце, в висках у него ломило. Он смотрел на воду, волнистую и вздутую, с опаловыми отсветами. Потом вынул из кармана клубок и перочинным ножичком отрезал длинный кусок шпагата; затем, не вставая, левой рукой нашарил камень. Он привязал конец шпагата к ручке корзины, обвязал шпагатом камень, сделал несколько узлов и положил камень на землю: выглядело это приспособление странно. Даниель подумал, что нужно будет нести корзину в правой руке, а камень в левой: он их бросит в воду одновременно. Корзина останется на плаву, вероятно, десятую долю секунды, потом грубая тяжесть камня потянет ее в глубину, и она быстро потонет. Даниелю было жарко, он проклинал свою плотную куртку, но не хотел снимать ее. Что-то в Даниеле трепетало, просило пощады, и он услышал собственный стон: «Когда у тебя нет мужества убить себя целиком, нужно делать это по частям». Он подойдет к воде и скажет: «Прощай то, что я любил больше всего...» Он немного приподнялся на руках и осмотрелся: справа берег был пустынный, слева, вдалеке, он увидел на огненном фоне черную фигуру рыбака. Движения в корзине под водой достигнут поплавка его удочки: «Он подумает, что клюет». Даниель засмеялся и вынул платок, чтобы вытереть вспотевший лоб. Стрелки его часов показывали одиннадцать двадцать пять. «В половине двенадцатого!» Нужно продлить этот чрезвычайный момент: Даниель был раздвоен; он чувствовал себя затерянным в алом облаке под этим свинцовым небом, он вспомнил с некой гордостью Матье. «Нет, это я свободен», – сказал он себе. Но то была безликая гордость, так как Даниель не был больше никем. В одиннадцать двадцать девять он встал и почувствовал такую слабость, что вынужден был опереться на котел. На твидовой куртке появилось пятно от гудрона, и он посмотрел на него. Он видел черное пятно на ярко-фиолетовой ткани и вдруг почувствовал, что снова стал чем-то целым, одним. Один. Трус. Субъект, любящий своих кошек и не желающий бросить их в воду. Он взял перочинный ножик, нагнулся и перерезал шпагат. Он это сделал молча: даже внутри него самого была тишина, ему было слишком стыдно, он не мог разговаривать с собой. Он взял корзину и поднялся по лестнице: так он проходил бы, отвернувшись, мимо кого-то, кто смотрел бы на него с презрением. И все это время в нем царила тишина. Когда он был наверху лестницы, он осмелился обратиться к себе впервые: «Что это за капля крови?» Но не посмел открыть корзину: прихрамывая, он направился дальше. Это я. Это я. Это я. Подонок. Но в глубине души у него мелькнула улыбка: всетаки Поппею он спас.