Поп Чира и поп Спира

На другой же день перед домом была поставлена веялка, и работа кипела с самого раннего утра до позднего вечера. Тучи пыли вперемежку с половой полетели благодаря попутному ветру к дому отца Чиры как раз в то время, когда влюблённые вышли на прогулку, а решето так страшно заскрежетало и застучало, что Меланье волей-неволей пришлось прервать беседу.

— А-а, это невыносимо! — прокричала она.

— Да, верно. Придётся перенести прогулку на завтра. Всего доброго, господжица! — прокричал ей в ответ Пера.

— До свидания! Какая жалость! Но вы должны мне обещать, что завтра придёте пораньше и останетесь подольше, чтобы наверстать потерю.

— С большим удовольствием! Целую ручки! — сказал Пера и, поцеловав ей руку, ушёл.

Но и на следующий день было не лучше. Снова вынесли веялку, и работа закипела в самое подходящее для прогулки время. Повторилось это и через день и надоело не только «флиртовавшей» Меланье, но и всем соседям, даже бабке Тине, которая флиртовала лет пятьдесят тому назад. Прогулки были оставлены на целую неделю, и в доме попа Чиры метали громы и молнии на голову госпожи Сиды. Матушка Перса ходила зелёная от злости и с нетерпением ждала возвращения супруга, чтобы пожаловаться ему, так как лично она не желала, по её словам, «иметь дело с необразованными женщинами»; но не менее зелёная ходила в то же время и матушка Сида, потому что никто из дома отца Чиры не протестовал, а прошла уже целая неделя!!

Глава десятая,

в которой мы возвратимся на несколько недель назад. Когда читатели её прочтут, сразу всё станет ясным, и они, конечно, воскликнут: «Ай да Юла!», — ибо поведение Юлы станет понятным, и они признают, сколь метка исправедлива всем известная пословица: «В тихом омуте черти водятся!»

Знаю, что многие читатели (даже не будучи критиками), читая предшествующую главу, с сомнением покачивали головами, потому что им казалось странным и невероятным, что Юла так легко могла утешиться, в то время как её мать всё ещё бесновалась из-за Меланьиного успеха. Они упрекнут автора в том, что он плохо знает людей, а особенно женщин; если же среди читателей найдётся ещё и критик, он обязательно добавит: всё дальнейшее поведение Юлы мотивировано неубедительно. Разве может, скажут они, столь юная девушка (кстати, сколько было лет Юле и Меланье, автору так и не удалось установить), быть таким камнем, быть столь равнодушной к ласковым речам красивого, приятного, образованного человека да ещё с таким безразличием отнестись к тому, что у неё, можно сказать, из-под носа утащили жениха?! Это правда! Сущая правда! Но правда и то, что многое в этом многогранном мире невозможно объяснить — а всё же оно существует. Однако автор всё же постарается осветить вопрос со всех сторон, чтобы всё у него было мотивировано и ясно. Всякой всячины будет вдоволь, целый короб!

Прежде всего Юла никогда не была «каменной». Такая пышная и здоровая, она была не лишена чувств, и кровь порой струилась у неё по жилам более бурно, сердце билось сильнее, щеки пылали жаром, который приходят в жизни только раз, с тем чтобы никогда больше не возвращаться; а мысли её с некоторых пор всё чаще уносились далеко от дома и уже несколько недель были заняты милым и дорогим предметом. Но это была ещё великая тайна. О ней мало кто знал: они двое, молодые, старуха тётка и тот, кому ведомы все дела людские.

Большой огород отца Спиры упирался в огород тётки Макры, которую всё село величало тёткой, хотя в действительности она приходилась тёткой только хирургу Шаце. А он хоть и звался хирургом, но пока это было только его мечтой, потому что на самом деле он служил простым подмастерьем парикмахера. Но ведь чего нет, то может случиться, говорят умные люди, а тем более с нашим Шацей, так как Шацу с юных лет определили к медицине, почему и отдали в гимназию; но уже из четвёртого, «латинского», класса его выгнали в некотором роде за атеизм; после этого ничего другого не оставалось, как отдать его, серба и сына сербского газды [58], в парикмахеры. А раз автор уже назвал его профессию, не приходится добавлять, что юноша был красив лицом, нежного строения, мягкого нрава и с поэтическими наклонностями, одним словом — натура утончённого склада. Излишне также говорить, что одевался он изысканно, причёсывался по последней моде, был обходителен и пользовался успехом у женщин. Стоит ему показаться на улице, распространяя вокруг благоухание мыла и помады, как тотчас зашлёпает ногами к калитке какая-нибудь босоножка, выбрав именно эту минуту, чтобы окликнуть соседку напротив и хотя бы так дать знать ему о своём присутствии и проводить его глазами. Конечно, крестьянским парням это не по вкусу, и они выжидали подходящего случая, чтобы так или иначе с ним расквитаться. Но, не тяготея к геройским подвигам и зная мужицкую грубость, Шаца старался не дать им серьёзного повода для рукоприкладства. Многие девицы были воспеты вместе с Шацей в частушках, а потом избиты дома или наоборот, — то есть сначала избиты, а потом уже воспеты в песне, что, впрочем, одно и то же.

Но к делу. Итак, у хирурга Шацы была тётка, огород которой граничил с огородом попа Спиры, упирался в него. Читатели, которым приходится бриться, знают, что парикмахерские даже в городе, не говоря уж о селе, работают не каждый день, а преимущественно по субботам и воскресеньям. Все прочие дни недели подмастерье Шаца занимался другими делами: играл на тамбуре, переписывал песенник, ходил, накопав червей, удить рыбу (осенью же ловил щеглов) или, наконец, отправлялся к тётке Макре. Именно тут в один прекрасный день ему посчастливилось услышать и увидеть сквозь забор Юлу, которая, раскрасневшись, полола в огороде и пела. Так сегодня, так завтра — в конце концов он до того привык, что ему и день не в день, если хоть ненадолго не заглянет к тётке Макре или не застанет в огороде Юлу, не увидит её и не услышит. Редко случалось, чтобы он не пришёл; принесёт подсолнечного масла и с полдюжины бритв, сядет в огороде, точит бритвы и мурлычет себе под нос, иногда прихватит тамбур и, когда Юла запоёт, аккомпанирует ей на тамбуре. Поначалу Юла стеснялась, даже чуточку сердилась: ей казалось, что Шаца держит себя слишком вольно. «С какой это стати?!» — возмущалась Юла про себя. Но, придя на другой день и не услышав аккомпанемента, она тотчас убеждалась, что вчера просто была не в духе, ибо почему бы в конце концов не петь парню у себя в огороде под свой тамбур! Сегодня она ничуть бы не рассердилась. Конечно, ей всё это ни к чему, но сердиться бы она не стала. Так раздумывала Юла, работая мотыжкой, которую сделал ей по заказу отца кузнец Орестий, — работала и размышляла. Вдруг ей показалось, будто хлопнула калитка. Прислушалась — ни звука. Она положила мотыгу, подошла к забору и заглянула в щёлку. Никого нет, значит показалось. А как бы хотелось послушать тамбур, такое уж сегодня настроение! Ещё раз заглянула в соседний огород: тишина, ни души. Чуть-чуть дует ветерок, должно быть он и хлопнул калиткой. Покачиваются виноградные листья, деревья, цветы…

— Боже мой, точно живые! — шепчет Юла и с ласковой улыбкой смотрит, как раскланиваются аистник с розой, — всё ближе, ближе и, наконец, падают друг другу в объятия и целуются. Потом вырвутся из объятий и стоят, притихнув, на своих местах, словно прислушиваясь, не подсматривает ли кто за ними, и опять потихоньку склоняются друг к другу в объятия и целуются. «О-о!» — удивляется Юла.

Ещё через день Юла пришла в огород после обеда, принялась полоть и, по обыкновению, запела. Песня полилась благодаря какому-то особому настроению, которое порождается молодостью и здоровьем, а вовсе не любовью, потому что Юла не была ещё влюблена (хоть это и десятая глава повести). Она ещё ни о ком не думала, ни о ком не мечтала ни днём, ни ночью; любила только своих цыплят да гусят, свою Милку, которую подарил ей отец ещё тёлкой, — и Юла опускала крейцеры и сексеры, вырученные от продажи молока, в свою глиняную копилку. И всё же ей было очень приятно, когда из огорода бабушки Макры послышался тамбур! До того хорошо, до того весело было полоть огород, что вместе с травой она выполола весь укроп, так что на следующий день пришлось для огуречного рассола занимать укроп у соседей и несправедливо обвинить раклинскую детвору, опустошавшую все соседские огороды. А день спустя Юла уже настолько осмелела, что затянула только что сыгранную на тамбуре песню. Ах, как обрадовался Шаца, услыхав, что в соседнем огороде откликаются на его песню. И только она закончила, заиграл и запел Шаца: