Кукла

— Как и оба его столь же скучных приятеля, — с улыбкой отвечала панна Изабелла. — Каждый вечер все трое в меня влюблялись и по очереди признавались мне в своих чуствах с таким расчетом, чтобы не мешать друг другу, а потом все трое делились друг с другом своими сердечными тайнами. Эти господа все делают сообща.

— А ты как на это смотришь?

Панна Изабелла пожала плечами.

— Что же тут спрашивать!

— Я слышала также, — продолжала Вонсовская, — что Вокульский объяснился…

Панна Изабелла принялась теребить бант на своем платье.

— Так уж сразу и объяснился… Он объясняется всякий раз, когда меня видит: и глядя на меня и не глядя, и говоря и не говоря… как все они…

— А ты?

— Пока что провожу свою программу.

— Можно узнать какую?

— Разумеется; я даже предпочитаю не делать из этого тайну. Прежде всего еще у председательши… Кстати, как она себя чувствует?

— Очень плохо. Старский уже почти не выходит из ее комнаты, и нотариус ездит ежедневно, только, кажется, напрасно… Итак, что же с программой?

— Еще в Заславеке, — продолжала панна Изабелла, — я намекнула о продаже магазина (тут она сильно покраснела), и он будет продан самое позднее в июне.

— Отлично. Что ж дальше?

— Затем я не знаю, как быть с этим торговым обществом. Он, разумеется, готов немедленно с ним покончить, но я еще сама колеблюсь. Участвуя в нем, можно иметь около девяноста тысяч рублей в год, без него — всего тридцать тысяч; тут, сама понимаешь, есть о чем призадуматься.

— Я вижу, ты начинаешь разбираться в цифрах.

Панна Изабелла брезгливо махнула рукой.

— Ах, видно, я никогда не научусь в них разбираться. Но и он мне об этом толкует понемножку… и отец, да и тетка.

— И ты так прямо и говоришь с ним?

— О нет… Но если спрашивать о некоторых вещах не подобает, приучаешься вести беседу так, чтобы нам и без вопросов все выкладывали. Неужели ты не понимаешь?

— Ясно. Ну, а дальше? — с оттенком нетерпения в голосе допытывалась Вонсовская.

— Последнее условие — чисто морального свойства. Как я узнала, у него нет никакой родни, что является его величайшим достоинством, а я оговорила, что сохраню все мои прежние знакомства…

— И он безропотно согласился?

Панна Изабелла немного высокомерно посмотрела на приятельницу.

— Ты в этом сомневалась?

— Ни минуты. Значит, Старский, Шастальский…

— Да, да, Старский, Шастальский, князь Мальборг… словом — все, кого мне вздумается выбрать сейчас и в будущем. Как же иначе?

— Совершенно правильно. А ты не боишься сцен ревности?

Панна Изабелла расхохоталась.

— Я — и сцены!.. Ревность — и Вокульский!.. Ха-ха-ха!.. Нет в мире человека, который бы осмелился устроить мне сцену, а тем более он. Ты понятия не имеешь о его беззаветном обожании. Его доверие, доходящее до полного отречения от собственной личности, — право, это как-то даже обезоруживает меня… кто знает, не привяжет ли меня к нему хотя бы одно это…

Вонсовская чуть заметно прикусила губу.

— Вы будете очень счастливы, во всяком случае… ты, — сказала она, подавляя вздох. — Хотя…

— Ты видишь какое-то «хотя»? — спросила панна Изабелла с неподдельным изумлением.

— Я тебе кое-что скажу, — начала Вонсовская необычным для нее сдержанным тоном. — Председательша очень любит Вокульского, по-видимому очень хорошо его знает, хотя и непонятно откуда, и часто со мной беседовала о нем. И знаешь, что она однажды сказала?

— Любопытно, — отозвалась панна Изабелла, все больше удивляясь.

— «Боюсь, — сказала она, — что Белла совсем не понимает Вокульского, кажется мне, она с ним играет, а с ним играть нельзя. И еще мне кажется, что она оценит его слишком поздно».

— Это сказала председательша? — холодно спросила панна Изабелла.

— Да. Скажу уж тебе все. Речь свою она закончила словами, которые поразили меня и взволновали: «Ты, Казя, припомнишь мои слова позже, когда они сбудутся, ведь умирающие прозорливы…»

— Неужели председательше так худо?

— Во всяком случае, нехорошо, — сухо закончила Вонсовская, чуствуя, что разговор больше не клеится.

Последовала пауза, которую, к счастью, прервало появление Охоцкого. Вонсовская весьма сердечно попрощалась с приятельницей и, бросив игривый взгляд на своего спутника, заявила:

— Ну, а теперь едем ко мне обедать.

Охоцкий состроил независимую мину, которая должна была означать, что он не поедет с Вонсовской. Тем не менее, насупясь еще сильней, он взял шляпу и вышел вслед за нею.

Сев в экипаж, Охоцкий отвернулся от своей соседки и, глядя на улицу, заговорил:

— Скорей бы уж Белла решила насчет Вокульского в ту или другую сторону.

— Вы бы, конечно, предпочли именно в «ту», чтобы остаться одним из друзей дома. Но ничего не выйдет, — сказала Вонсовская.

— Прошу прощения, сударыня, — обиделся Охоцкий. — Это не по моей части… Предоставляю сие Старскому и ему подобным…

— Так зачем же вам нужно, чтобы Белла скорее решила?

— Очень нужно! Голову дам на отсечение, что Вокульскому известна какая-то важная научная тайна, но я уверен — он мне ее не откроет, пока сам будет в такой лихорадке… Ох, эти женщины с их гнусным кокетством…

— Ваше менее гнусно?

— Нам можно.

— Вам можно… тоже хорош! — вскипела вдовушка. — И это говорит человек передовой в век эмансипации!

— К чертям эмансипацию! — рассердился Охоцкий. — Хороша эмансипация! Вам бы все привилегии, и мужские и женские, а обязанностей никаких… Распахивай перед ними двери, уступай им место, за которое ты же заплатил, влюбляйся в них, а они…

— Зато в нас ваше счастье, — насмешливо заметила Вонсовская.

— Какое там счастье!.. На сто мужчин приходится сто пять женщин, уж чего тут дорожиться?

— Наверное, ваши поклонницы, горничные, не дорожатся?

— Разумеется! Но всего несноснее великосветские дамы и служанки в ресторанах. Сколько жеманства, капризов…

— Вы забываетесь! — надменно произнесла Вонсовская.

— Ну, так позвольте поцеловать ручку, — ответил Охоцкий и тут же исполнил свое намерение.

— Не смейте целовать эту руку…

— Тогда другую…

— Ну что, разве я не сказала, что еще до вечера вы поцелуете мне обе руки?