Жители острова Хемсё

— Да ведь они с ума сошли! — шепнул Рундквист и тихо попятился назад, осторожно ступая пятками, чтобы не производить шума, по кирпичному полу.

Норман угадал мысль Рундквиста; быстрее угря протиснулся он до церковного двора. Туда за ним вскоре последовал и Рундквист, и оба поспешили к лодке.

Там веяло свежим морским ветром, и наскоро проглоченная освежительная влага быстро обновила их силы. Так же тихо, как при выходе, вернулись они опять в церковь.

Клара задремала в объятиях заснувшего Густава; но этот последний так высоко обхватил ее руками, что Рундквист нашел нужным потянуть девушку книзу. Тут проснулся Густав и снова обнял свою добычу, как бы думая, что у него собираются отнять девушку.

Еще целых полчаса длилась проповедь; потом еще прошло полчаса во время церковного пения до того, как началось причастие.

Прихожане приобщились Святых Тайн в сильном возбуждении. Рундквист плакал.

После торжественного таинства фру Флод хотелось протиснуться до церковного стула. Но тут дошло дело чуть ли не до спора, и ее вытеснили со стула. Итак, она последние полчаса провела стоя за стулом церковного старосты, поднявшись на каблуки, как будто каменные плиты жгли ей подошвы. Когда пастор прочел оглашение, она пришла в волнение, так как все на нее смотрели.

Наконец все кончилось, и все поспешили к лодке. Дольше выдержать фру Флод не могла, и, как только кончились поздравления перед церковью, она сняла башмаки и понесла их к лодке. Придя туда, она опустила ноги в воду и выбранила Карлсона.

Потом все набросились на провизию. Поднялся шум, когда было обнаружено, что недостает блинов. Рундквист высказал предположение, что они забыты дома; Норман был того мнения, что кто-нибудь съел их, едучи в церковь, при этом он бросил подозрительный взгляд на Карлсона.

Наконец сели в лодку. Тут только вспомнил Карлсон, что ему надо было взять из церковного сарая бочку со смолой. Поднялась целая буря. Женщины завопили, что они не желают брать с собой в лодку смолу ни за что на свете, потому что у них новые платья. Однако Карлсон пошел за смоляной кадкой и вкатил ее в лодку.

Опять поднялся гвалт по поводу того, кто будет сидеть рядом с опасным сосудом.

— На чем же нам сидеть? — ныла фру Флод.

— Подыми повыше юбки и садись на корму,— ответил Карлсон, чувствовавший себя теперь после оглашения гораздо более хозяином положения.

— Что он говорит? — зашипела старуха.

— Да вот я что говорю: садись в лодку, чтобы нам можно было отчалить.

— Кто приказывает на море, хотел бы я знать? — вмешался Густав, найдя, что затрагивается его честь.

Густав сел к рулю, велел поднимать паруса и взял в руки шкот.

Лодка была тяжело нагружена, ветер дул крайне тихо, солнце сильно жгло, в головах бушевало. Лодка ползла, «как вошь по покрытой смолой бересте», и делу не помогло и то, что люди выпили по рюмочке.

Они скоро потеряли терпение, и воцарившееся на время молчание прервал Карлсон, требовавший, чтобы взяли рифы и опустили на воду весла. Но этого не желал Густав.

— Подождите! — заявил он.— Как только мы выйдем из залива, можно будет идти на веслах.

Подождали еще. Уже вдали между островами виднелась темно-синяя полоска, и слышно было, как море ударялось о наружные шхеры. Поднимался восточный ветер, и паруса стали надуваться. В ту самую минуту, как обогнули мыс, поднялся такой сильный ветер, что лодку накренило, потом она опять поднялась и понеслась вперед, так что вода сзади зашумела.

Теперь опять вся компания выпила по рюмочке. Все ожили, как только лодка пошла быстрей.

Но ветер посвежел; лодка накренилась на подветренную сторону; ее прижимало ветром.

Карлсон испугался; он крепко уцепился за канаты и просил, чтобы взяли рифы и спустили весла.

Густав ничего не отвечал, но подобрал шкот, так что в лодку налилась вода.

Тут Карлсон вскочил вне себя от бешенства и хотел спустить весло. Но старуха схватила его за платье и принудила сесть.

— Сиди смирно в лодке, ради бога! — закричала она.

Карлсон сел, но лицо его побледнело. Он недолго просидел, снова вскочил вне себя и поднял фалды сюртука.

— Черт возьми! Она течет! — зарычал он, развевая фалдами сюртука.

— Кто течет? — спросили все сразу.

— Смоляная кадка!

— Господи Иисусе! — закричали все и отодвинулись от смоляного ручья, который следовал за всеми движениями лодки.

— Сидите смирно в лодке,— закричал Густав,— или я вас опрокину!

Карлсон опять встал в ту минуту, как подул новый порыв ветра. Рундквист понял опасность, тихо приподнял конец каната и ударил им Карлсона так, что тот присел.

Можно было ожидать рукопашной. Фру Флод вознегодовала и вмешалась. Она схватила возлюбленного за шиворот и потрясла его.

— Что это за болван, никогда не ходивший под парусами! Неужели он не знает, что в лодке надо сидеть смирно?

Карлсон рассердился, вырвался из рук старухи, но зато пострадал его сюртук.

— Что ты, баба, вздумала рвать мое платье! — закричал он и поднял ноги на борт лодки, чтобы избавиться от смолы.

— Что он говорит? — воспламенилась старуха.— Его платье? От кого получил он этот сюртук? Я — баба для такого головастика, у которого своего ничего нет…

— Замолчи,— вскипел Карлсон, задетый за живое,— или я отвечу правдой!

Густав нашел, что дело зашло далеко, и стал напевать мелодию; его поддержали Норман и Рундквист. Резкая перебранка улеглась, и все напустились на общего врага, пастора Нордстрёма, заставившего их простоять целых пять часов и спеть восемнадцать строф.

Бутылка с водкой обошла всю компанию; ветер стал менее порывист, и настроение улеглось. Когда же лодка вошла в бухту и причалила к мосткам, то среди общества царило полное согласие.

Начались приготовления к свадьбе, которую собирались праздновать три дня. Зарезали поросенка и корову; купили сто штофов водки; посолили кильку, обложив лавровыми листьями; на все наводили глянец, пекли, варили, жарили, мололи кофе.

Во все время этих приготовлений Густав прогуливался с таинственным лицом; он другим не мешал работать, сам же не выказывал ни в чем своего участия.

Карлсон же большую часть времени проводил перед поднятой крышкой секретера и делал расчеты; ездил в купальное местечко Даларё, все устраивал, как ему было желательно.

Подошел канун свадьбы. Рано утром взял Густав свою сумку, ружье и вышел. Мать проснулась и спросила его, куда он идет. Густав ответил, что собирается выехать в море, посмотреть, не идет ли килька. С этим он и ушел.

В лодку он предварительно перенес провизию на несколько дней; он также взял с собой одеяло, кофейник и другие вещи, необходимые для пребывания в шхерах.

Утро в конце июля было ослепительно ясное, а небо голубовато-белое, как снятое молоко, острова, холмики, шхеры, рифы так мягко лежали на воде, так сливались с ней, что нельзя было сказать, составляют ли они часть земли или неба. На суше высились сосны и ольхи, на вдающихся в море мысах лежали турпаны, нырки, чайки. По направлению открытого моря видны были лишь приморские сосны, а черные, попугаеобразные чайки дерзко кружились вокруг лодки, чтобы отвлечь охотника от скрытых в горных ущельях гнезд.

Наконец шхеры стали ниже, более пустынны, и виднелась одна лишь одинокая сосна с гнездами, привязанными к ней, чтобы в них гагары и дикие утки клали свои яйца, или рябина, над верхушкой которой носились в воздухе тучи комаров. За этим уже лежало открытое море. Там охотились хищные чайки, враждуя с морскими ласточками и чайками. Туда направлял морской орел свой тяжелый полет, в надежде схватить, быть может, лежащую гагару.

Туда, обогнув последнюю шхеру, направил лодку Густав, стоя у руля, не выпуская изо рта трубки. Теплый южный ветерок надувал парус; около девяти часов утра он причалил к шхере Норстен.

Это скалистый остров в несколько десятин с углублением в центре. Между скалами возвышались несколько [плешивых] рябин; в расселинах скалы также рос великолепный вереск с его огненно-красными ягодами, а низину в центре острова образовала лужайка, покрытая вереском, клюквой и морошкой; последняя начала желтеть. К скале прицепились одинокие приплюснутые кусты можжевельника; казалось, что они когтями вцепились в скалу, чтобы их не унес ветер.