Мечты о женщинах, красивых и так себе

— Могу ли я, — произнес Белаква, слоняясь по опушке ее внимания.

Молодой человек отступил, и Мадонна грациозно встала справа от своего спутника. Она внимательно его оглядела.

— В чем дело? — сказала она. — Ты белый как полотно.

— Мне не по себе, — сказал он, — но ты будешь рада узнать, что я нашел столик.

— Где?

— Тот жирный ублюдок, — сказал он, — тот комнатный повеса приглашает нас за свой столик, а я устал и хочу выпить, и ты хотела остаться здесь, так что…

Он стал спускаться по ступенькам.

— Кто? — закричала Мадонна. — О чем ты говоришь? Кто нас приглашает?

— Откуда я знаю? — застонал он. — Пойдешь ты, наконец? Этот толстый дантист от шахмат…

— Стой! — сказала Мадонна. — Вернись. Я иду в «Барберину».

Он сделал шаг назад.

— Мы не можем выйти, — яростно возразил он на предложение идти в «Барберину». Она повернулась к нему длинной спиной и исчезла в вестибюле. У двери он нагнал ее.

— Какой смысл, — сказал он, — зачем вообще говорить о «Барберине», когда мы не можем ВЫЙТИ? — Но она открыла дверь своей нежной ручкой, и ему оставалось только последовать за ней.

Усевшись в баре «Барберина», она изучала ситуацию.

— Он вот-вот появится, — сказала Мадонна, — так что лучше поторопись. Пей, и пойдем.

— Разве Папа не говорил, что придет после фейерверка, — сказал Белаква, зная, что через час или около того станет охоч до слов, — и приведет Мамочку?

— Дай мне сигарету, — сказала она.

Он предложил прикурить ей сам. Она взглянула на него остолбенело. Ему хотелось немножко с ней поиграть.

— Можно? — сказал он.

— Дай мне ту, которую куришь сам, — сказала она наконец, — и закури другую.

Он перегнулся через стол, и она вытащила недокуренную сигарету у него изо рта. Он так смешно чмокнул губами!

— Теперь, — сказала она, — закури другую.

Но он откинулся на спинку стула и не сделал ничего подобного. Он предпочел надуться, потому что она отказывалась шутить.

— Ну, а как твой парень? — сказал он. — Голова у тебя болит по утрам не от пива, а от всех этих сигарет.

— Что?

— Я говорю, не от пива…

— Нет, что ты до этого говорил?

— А, твой парень…

— Какой парень?

Откуда ему было знать, какой парень!

— Может быть, — сказал он уклончиво, — я подумал о том парне в ратуше.

— Что ты хочешь этим сказать, «может быть, я подумал»?

— Я не знаю.

— Ты вообще что-нибудь знаешь? — застонала она — Это не парень, это чемпион по планеризму.

— Как чемпион по планеризму?

— Он совершил самый длительный полет на планере.

— Не парень?

— Нет.

— Что такое парень?

— Не знаю. А ты?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Я — парень?

— Мой ли ты парень? — Да.

Она задумалась.

— Нет, — сказала она, — нет.

— Кто я? — сказал он. Она обдумала и это.

— Ты — мой Mann.

— Но не с двумя «н», — сказал он.

— Что?

— Я говорю, Я ТВОЙ МЭН с одним «н». Она ужасно нахмурилась.

— Что? — закричала она.

— Я имею в виду, не твой M-A-N-N.

— Не беси меня, — она тяжело вздохнула, — не выводи меня из себя. Пей, и пошли.

— Пошли куда?

— Куда угодно. Эта скотина появится здесь с минуты на минуту.

— Но мне казалось, что ты хочешь танцевать.

— Нет, — сказала она резко, — какой смысл хотеть танцевать, если танцевать не с кем?

— А со мной ты не можешь танцевать?

Тут она встала и оправила платье. Бедная девочка, оно всегда смотрелось на ней rutschig, [257] такой колоссальной была ее попа. Он с трудом поднялся.

— Я не могу танцевать, — раздраженно сказал он.

Она стояла, глядя на него через стол.

— Du lieber Gott! — прошептала она. Теперь он был напуган и разъярен.

— Прости, Смерри, — захныкал он, сердито жестикулируя, — я не могу танцевать. Я бы и хотел уметь танцевать, но я не умею. Я не знаю, как танцевать. Я устаю. Я не знаю, как это делать.

Она села.

— Сядь, — сказала она.

К чертям тебя собачьим, подумал он.

— Зачем, — осведомилась она очень тихим голосом, — ты приехал из Парижа?

— Посмотреть на твое лицо, — сказал он коротко и уверенно.

— Но ты не смотришь на него.

— Я смотрю на него.

— Нет, Бел, не смотришь, ты знаешь, что не смотришь.

— Ты меня не видишь, — сказал он.

— Когда-то ты говорил, что только хочешь посмотреть на мои глаза, заглянуть в мои глаза.

Он не обратил на это внимания.

— Бел! — умоляла она.

Он ожесточил свое крохотное сердце.

— Он больше не хочет, — заскулила она, — смотреть в мои глаза.

— Может быть, потому, что теперь я хочу смотреть на твое лицо? — глумливо усмехнулся он, охваченный бешенством. — Я привержен классицизму, — сказал он, — или ты не знала?

— Если б ты любил меня, то не вел бы себя так!

— Вел себя как? — закричал он, ударив кулаком по столу.

— Так, как ты всегда себя ведешь, — возвышая голос до писка, — равнодушный ко всему, говоришь, что ты не знаешь и что тебе наплевать, целый день валяешься в этой verdammte старой Wohnung, [258] читаешь свою старую книгу и дурачишься с Папой. И этот человек, — заключила она безнадежно, — в меня влюблен!

К чертям тебя собачьим, подумал он.

— Он хочет смотреть на мое лицо, — передразнила она, выдавив смешок, — он проделал весь путь из Парижа, — фыркнула она, — третьим классом, чтобы посмотреть на лицо своей драгоценной Смерри! — Она облокотилась на стол, прикрыла глаза, выставила вперед сердитое, ставшее красным, как Иудины волосы, личико и насмешливо сказала: — Ну так смотри хорошенько.

— Ты не понимаешь меня, — сказал он важно, — это должно быть исподтишка.

— Это что такое? — Она открыла глаза. — Это можно съесть?

— Когда я говорю, — объяснил он, — что хочу посмотреть на твое лицо, я имею в виду, что хочу взглянуть на него украдкой. Украдкой.

— Ты пьян? — сказала она, развеселившись от его серьезности.

— Leider! [259] — сказал он.

— Итак, он приехал из самого Парижа, третьим классом, чтобы украдкой взглянуть на мое лицо.

— Преподноси это так, — сказал он, — если тебе так нравится.

— Я ничего не подношу. Это ты сказал.

Он заметил, что, возможно, им следует оставить эту тему.

— Ты сам начал, — ответила она.

Ссора вышла такой громкой, что притихший было в дальнем углу бара преступного вида тип помахал Мадонне большой похотливой рукой, а Ungekute [260] Ева одарила Белакву медленным изгибом верхней губы. Ungekuste Ева была барменшей. Добродетельная девушка, она растеряла красоту, предположительно (потрясающее наречие Диккенса) благодаря своей страсти к штайнхегеру [261] и ночному образу жизни. Штайнхегер она в изобилии добывала благодаря клиентам покладистым и несчастным, и в нашем молодом герое она тотчас распознала удобную жертву. Так теперь, в знак своего желания, она обнажила зубы. Белаква забился в угол и поглядывал в сторону Мадонны — та уже обрела привычную бледность и выставляла себя напоказ. Белаква испустил глубокий вздох, надеясь вернуться в поле ее зрения. Далеко, у стойки бара, бдительная Ева подняла свою личную бутылку.

— Darf ich, [262] — пропищала Ева.

Белаква покраснел.

— Ты сбежал, — бросила Мадонна через плечо, — с барменшей.

Ева протянула в их сторону плод своей отчаянной храбрости.

В бар горделивой походкой вошел Пиротехник. Белаква был в восторге.

— Выпьем, — радостно возгласил он, — выпьем же. Я угощаю, — добавил он, однако это щедрое предложение не было встречено с ожидаемым воодушевлением.