Конец одной любовной связи

Сегодня было очень плохо у Ричарда. Он говорил мне о том, как противоречат друг другу разные конфессии, а я старалась слушать, но не сумела, и он это заметил. Он вдруг сказал мне:

— Зачем вы сюда ходите? — а я не подумала и сказала:

— Чтобы видеть вас.

— Я думал, вы ходите учиться, — сказал он, и я объяснила, что это я и имела в виду.

Я знала, что он не верит мне, и боялась, что он обидится, рассердится, но он совсем не рассердился. Он встал с кресла и сел рядом, на диван, чистой щекой ко мне. Он сказал:

— Мне очень важно, что вы приходите. — И тут я поняла, что сейчас он будет за мной ухаживать. Он взял мою руку и спросил:

— Я вам не нравлюсь?

— Конечно, нравитесь, — сказала я. — А то бы я тут не была.

— Вы не выйдете за меня замуж? — спросил он, из гордости — так, словно спрашивал, не выпью ли я чаю.

— Генри обидится, — сказала я, стараясь обратить это в шутку. Он спросил:

— Вы ни за что от него не уйдете? — а я сердито подумала: «Если я из-за Мориса не ушла, какого черта уходить из-за вас?»

— Мы с ним женаты.

— Для нас с вами это ничего не значит.

— О нет, значит! — сказала я. — Я верю в Бога. — Надо же когда-нибудь сказать. — Это вы меня научили. Вы с Морисом.

— Я не понял.

— Вы всегда говорили, что священники отняли у вас веру. Бывает и наоборот.

Он посмотрел на свои руки и сказал:

— Мне все равно, во что вы верите. Верьте, во что хотите. Я вас люблю, Сара.

— Простите, — сказала я.

— Я люблю вас сильнее, чем ненавижу веру. Если бы у нас были дети, я бы разрешил вам их портить.

— Ну зачем вы!

— Я небогат. Больше мне нечем вас подкупить.

— Я люблю другого, Ричард.

— Не так уж вы его любите, если связаны этим дурацким обетом.

— Я все делала, чтоб его нарушить, — сказала я. — Ничего не выходит.

— Вы думаете, я дурак? — спросил он.

— Что вы, почему?

— Потому что я жду, чтобы полюбили такого, — он повернулся ко мне больной щекой. — Вы верите в Бога. Это легко. Вы красивая. Вам не на что жаловаться, а мне за что Его любить, если Он дал вот это ребенку?

— Ричард, — сказала я, — дорогой, это совсем не страшно… — и закрыла глаза, и поцеловала пятна. На минутку меня затошнило, я ведь боюсь уродства, а он сидел тихо, не двигался, и я подумала: «Я целую горе, оно — Твое, не то что счастье. Значит, я люблю Тебя». Я почти ощутила вкус железа и соли и подумала: «Какой Ты добрый! Ты бы мог убить нас счастьем, а дал нам быть с Тобой, в горе».

Я почувствовала, что он резко отодвинулся, и открыла глаза. Он сказал:

— Прощайте.

— До свиданья, Ричард, — сказала я.

— Не приходите больше, — сказал он. — Я не вынесу вашей жалости.

— Это не жалость.

— Я дурак.

И я ушла, незачем было оставаться. Я не могла ему сказать, что я ему завидую, ведь он носит знак горя и каждый день видит в зеркале Тебя, а не ту унылую, земную штуку, которую мы зовем красотой.

«Мне надо писать Тебе или с Тобой говорить», — так я начала недавно письмо, и мне стало стыдно, я его порвала, очень глупо Тебе писать, Ты же знаешь все раньше, чем я подумаю. Любила ли я толком Мориса прежде, чем полюбила Тебя? Или Тебя я и любила все время, касалась Тебя, когда касалась его? Могла бы я Тебя коснуться, если бы сперва не коснулась его, как никого не касалась, ни Генри, ни одного человека? И он любил меня, как никого не любил. Меня — или Тебя? Ведь он ненавидел во мне то, что и Ты ненавидишь. Он был на Твоей стороне, но этого не знал. Он хотел, чтобы мы расстались, — и Ты хотел. Он добивался разрыва и злостью, и ревностью, и любовью. Он ведь меня так любил, и я его так любила, что мы все растратили, у нас ничего не осталось, кроме Тебя. Ни у кого из нас. Я ведь могла бы всю жизнь крутить романы с тем — с другим. Но уже тогда, в первый раз, в Паддингтоне, мы растратили все, что у нас было. Ты был там, Ты учил нас не скупиться, как богатого юношу, чтобы когда-нибудь у нас осталась только любовь к Тебе. Но Ты ко мне слишком добр. Когда я прошу боли, Ты даешь мне мир. Дай мир и ему. Дай ему, забери от меня, ему нужнее!

Два дня назад мне было так хорошо, так спокойно. Я знала, что снова буду счастлива, но вот вчера видела во сне, что иду по длинной лестнице к Морису. Я еще радовалась — я знала, что когда я дойду, мы будем любить друг друга, — и крикнула, что сейчас приду, но ответил чужой голос, гулкий, как сирена в тумане. Я решила, что Морис переехал, и теперь неизвестно, где он, пошла вниз, но почему-то оказалась по грудь в воде, и в холле был густой туман. Тут я проснулась. Покой исчез. Я не могу без Мориса, как тогда. Я хочу есть с ним вместе сандвичи. Я хочу пить с ним у стойки. Я устала, я больше не хочу страдать. Мне нужен Морис. Мне нужна простая, грешная любовь. Господи, дорогой мой, я бы хотела, чтобы мне хотелось страдать, как Ты, но не сейчас. Забери это ненадолго, дай попозже.

Книга четвертая

1

Больше я читать не мог. Снова и снова пропускал я совсем уж невыносимые места. Я хотел выяснить про Денстана, хотя и не столько, но теперь это куда-то ушло, словно скучная дата. Теперь это было неважно. Если я опоздал, то на неделю. «Мне нужен Морис. Мне нужна простая, грешная любовь».

«Что же еще я могу дать? — думал я. — Я ничего не знаю о другой любви. Но если ты думаешь, что я все растратил, ты ошиблась. Осталось достаточно на нашу жизнь», — и я подумал о том дне, когда она паковала вещи, а я тут работал и не знал, что счастье так близко. Хорошо, что не знал; хорошо, что знаю. Теперь я могу действовать. Денстан — это чепуха. Тот уполномоченный — тоже. Я подошел к телефону и набрал ее номер.

Ответила служанка. Я сказал:

— Говорит Бендрикс. Можно попросить миссис Майлз?

Она попросила подождать, а я перевел дух, словно долго бежал. Я ждал ее голоса, но снова услышал служанкин — та говорила, что миссис Майлз нет дома. Не знаю, почему я ей не поверил. Я подождал пять минут, потом натянул на трубку платок и позвонил еще раз.

— Попросите, пожалуйста, миссис Майлз.

— Ее нет дома.

— Когда ее можно застать? Это сэр Уильям Мэллок.

Она ответила очень скоро:

— Алло! Это я.

— Знаю, — сказал я. — Я не забыл твой голос.

— Вы… А я думала…

— Сара, — сказал я, — я сейчас приду.

— Нет, Морис, не надо. Я лежу.

— Тем лучше.

— Не говорите глупостей. Я болею.

— Значит, надо увидеться. Что с тобой?

— Да ерунда. Простудилась. Морис… — она говорила четко, как гувернантка, и это бесило меня. — Пожалуйста, не надо приходить.

— Сара, я тебя люблю и приду.

— А я уйду. Встану.

«Если я побегу, — подумал я, — я там буду через пять минут, она еще не оденется». Она сказала:

— Я велю служанке никого не пускать.

— Она не похожа на вышибалу. Меня придется выталкивать.

— Морис, пожалуйста… Я очень прошу… Я давно ничего не просила.

— Только позавтракать вместе.

— Морис, я не могу. Я просто не могу сегодня. На той неделе…

— Много было недель. Я хочу видеть тебя сейчас. Сегодня.

— Почему?

— Ты меня любишь.

— Откуда вы знаете?

— Неважно. Я хочу, чтобы ты ко мне ушла. Уйдешь?

— Морис, я могу ответить так, по телефону. Нет.

— По телефону нельзя тебя коснуться.

— Морис, дорогой, пожалуйста! Обещай, что не придешь.

— Приду.

— Морис, мне очень плохо. Очень больно. Я не хочу вставать.

— И не вставай.

— Я непременно встану, и оденусь, и уйду из дому, если…

— Это гораздо важнее для нас, чем простуда.

— Морис, Морис, пожалуйста. Генри скоро вернется.

— Пускай. — И я повесил трубку.

Погода была хуже, чем месяц назад, когда я встретил Генри. Теперь шел дождь со снегом, и острые снежинки словно проникали в петли макинтоша. Они облепили фонари, бежать было трудно, я вообще плохо бегаю, я хромой. Я пожалел, что не взял фонарика, — пришлось добираться целых восемь минут. Только я ступил на мостовую перед домом, открылась дверь и вышла Сара. «Ну, вот, — обрадовался я. — Поймал». Я знал точно, что еще до ночи мы снова будем с ней вместе. А тогда уж — всякое может быть. Никогда я не знал ее, никогда так сильно не любил. «Чем больше знаешь, тем больше любишь», — подумал я. Я вернулся в землю доверия.