Посредник

— Теперь подставь колено под кран, — распорядилась она.

— По ноге заструилась божественная прохлада.

— Господи! — воскликнула она. — Здорово же ты брякнулся!

К моему удивлению, она ни словом не обмолвилась о Теде Берджесе. И лишь когда наложила новую повязку и обратила внимание на старую, всю смятую и в пятнах крови, лежавшую на краю ванны, — лишь тогда Мариан спросила:

— Это его платок?

— Да, — ответил я. — Он сказал, что платок можно не отдавать, так я выброшу его? Я знаю, где мусорная свалка...

Я вовсе не думал лезть не в свое дело, просто хотел уберечь ее от хлопот. А заодно и еще раз сбегать на свалку — этот чудесный сгусток грязи на фоне общего великолепия.

— Пожалуй, я его выстираю, — возразила она. — Жалко, совсем хороший платок.

Тут я вспомнил о письме — оно совершенно вылетело у меня из головы; когда я был с Мариан, я мог думать только о ней.

— Он просил передать вам это, — сказал я, вытаскивая письмо из кармана. — Извините, немного помялось.

Она почти выхватила его из моей руки и стала оглядываться, куда бы его спрятать.

— Ох, эти платья! Подожди минутку. — Она исчезла с письмом и платком. Через секунду вернулась и спросила: — Ну, что будем делать с повязкой?

— Так вы уже все сделали. — И я показал ей колено.

— Боже ты мой, ну конечно. Давай помогу тебе надеть носок.

Я стал было возражать, но она ничего не хотела слушать, и пришлось смириться.

— А ответ будет? — спросил я — уж слишком неинтересно для меня все закончилось. Но она лишь покачала головой.

— Никому не говори об этом... письме, — попросила она, глядя в сторону. — Совсем никому, даже Маркусу.

Ну что за скучные люди! Теперь и она с предписанием хранить тайну. Взрослые не понимали, что для меня, да и для большинства школьников, легче промолчать, чем что-то выболтать. По природе своей я был улиткой. Я терпеливо объяснил Мариан, что рассказать Маркусу ничего не могу при всем желании — он лежит в постели и заходить к нему нельзя.

— Да, ты прав, — согласилась она. — Я все на свете позабыла. Но все равно — никому ни слова, не то я на тебя ужасно рассержусь. — Тут она увидела, что я очень обижен и, того и гляди, заплачу, тотчас оттаяла и сказала: — Не рассержусь, не рассержусь, но учти — нам всем тогда несдобровать.

ГЛАВА 8

Воспоминания бывают самого разного свойства. По сей день я отчетливо помню перемену, происшедшую с приездом Тримингема, хотя в чем именно она состояла, сказать трудно. Раньше все в усадьбе жило самостоятельно, двигалось в произвольном направлении, хотя миссис Модсли и держала в руках поводья. Теперь же домочадцы Брэндем-Холла как-то подобрались и прямо-таки ходили на цыпочках, будто перед испытанием — так чувствуют себя школьники в последние недели перед экзаменами. Слова и поступки приобрели большую значимость, будто был еще какой-то второй план и все работало на некое предстоящее событие.

Я здесь был ни при чем, это ясно: вспыхивавшие как по сигналу улыбки, скрытое волнение не имели ко мне отношения; в разговорах, которым никогда не позволяли иссякнуть, я почти не участвовал. Пикники, поездки или вылазки планировались почти каждый день. Миссис Модсли объявляла программу после завтрака; для всех это был приказ, но ее глаз-луч тут же посылал вопрос Тримингему, словно он был гудком, без которого нельзя отправить поезд.

— Устраивает меня целиком и полностью, — обычно говорил он, или: — Именно этим я и хотел заняться.

Помню, мы сидели у какого-то ручья и наблюдали, как распаковывают корзины, расстилают коврики, а лакей наклонился и меняет наши тарелки. Взрослые пьют янтарное вино из высоких на конус бутылок; мне дают шипучий лимонад, а у бутылки вместо пробки — кругляш из граненого стекла. Я ем что-то вкусное; неуютно мне стало потом, когда с едой было покончено и завязался разговор. Я старался приткнуться как можно ближе к Мариан, но она даже не смотрела в мою сторону; казалось, она не замечала вообще никого, кроме сидевшего рядом лорда Тримингема. Я не слышал, что они говорили друг другу, а хоть бы и слышал, едва ли что-то понял. То есть слова, конечно, понял бы, но не то, что за ними стояло.

Наконец лорд Тримингем поднял голову и воскликнул:

— А вот и Меркурий!

— Почему Меркурий? — спросила Мариан.

— Потому что он выполняет поручения, — объяснил лорд Тримингем. — Ты знаешь, кто такой Меркурий? — спросил он меня.

— По-моему, Меркурий — это самая маленькая планета. — Я был доволен, что знаю ответ, но не на рост ли он намекает?

— Ты совершенно прав, но до этого он был посланцем богов. Без него они не могли общаться.

Посланец богов! Вот это да! Мои боги недолго баловали меня вниманием, но как после этих слов возрос мой статус! Я представил, как мчусь сквозь колесо Зодиака от звезды к звезде: прямо сладостный сон наяву! Скоро сон и вправду сморил меня — я сидел, мечтал, жевал длинную сочную травинку, а потом взял и заснул. Когда проснулся, открыл глаза не сразу: вдруг сейчас все начнут надо мной смеяться, — вот так соня! — и я изо всех сил хотел оттянуть эту минуту; тут раздался голос Мариан: — Мама, он, наверное, совсем измучился, ну что мы таскаем его за собой? Дадим ему волю, пусть резвится на здоровье!

— Ты считаешь? — спросила миссис Модсли. — Он предан тебе, как барашек из песенки.

— Он прелесть, — согласилась Мариан. — Но пойми, ведь он ребенок, долго выдерживать общество взрослых ему просто не под силу.

— Ладно, я спрошу, что он об этом думает, — сказала миссис Модлси. — Сейчас вместе с ним нас тринадцать — впрочем, это ерунда. С Маркусом не повезло — вот что плохо.

— Если у Маркуса корь, — беззаботно проговорила Мариан, — бал, наверное, придется отменить.

— Не вижу причин. — В голосе миссис Модсли звучала решимость. — Столько народу огорчится. Да ведь и ты не хочешь его отменять, верно, Мариан?

Ответ Мариан я не расслышал, но понял: нашла коса на камень. Попритворявшись еще немного, я осторожно открыл глаза. Мариан с матерью куда-то ушли; гости стояли неподалеку и разговаривали; в тени ждали своего часа два экипажа; лошади вскидывали головы и помахивали хвостами, отгоняя мух. Почти надо мной, распрямившись на козлах, маячили кучера; их шелковые шляпы с кокардами почти касались густой листвы, и темные тона в тени казались еще более глубокими. Я немного последил за игрой теней — здорово! Потом как можно незаметнее поднялся, в надежде избежать изобличения; но лорд Тримингем меня увидел.

— Ага! — воскликнул он. — В свободное от работы время Меркурий решил прикорнуть.

Я улыбнулся ему. Было в нем что-то надежное, незыблемое. С ним было спокойно, я чувствовал: что я ни скажу, что ни сделаю, его мнение обо мне все равно не изменится. Его шутки и подковырки никогда не казались мне докучливыми: отчасти потому, конечно, что он все-таки был виконт, но уважение вызывала и его самодисциплина. Поводов для смеха у него, как я считал, было не так много — и все-таки он смеялся. За его веселостью стояла больница и поле битвы. Я чувствовал в нем огромную силу, способную выдержать любые удары судьбы.

И все-таки, трясясь на козлах (рядом сидел лакей) по дороге домой, я заметил (хотя не желал себе в этом признаться), что простой и бесхитростный разговор с кучером был мне более по душе, чем пустяковая, бессмысленная и бесконечная болтовня, под которую я благополучно заснул на пикнике. Мне нравилось давать и получать сведения, и кучер поставлял их, подобно дорожным указателям и каменным столбикам с цифрами-милями, возникавшими каждые несколько минут, — я ждал их, словно манны небесной. Иногда он не мог ответить на мой вопрос.

— Почему в Норфолке так много объездных дорог? — спросил я. — В наших краях их вовсе нет.

Тут он спасовал, но вообще-то у него почти на все был ответ, и я чувствовал — от разговора с кучером есть хоть какой-то толк. А с ними мне не за что было ухватиться: тонюсенькие призрачные нити то и дело обрывались, и мой мозг уставал. Разговор богов! — что ж, я не понимал его, но не переживал из-за этого, не злился. Я был самой маленькой планетой, и вполне нормально, что, выполняя поручения богов, не все понимал: ведь боги говорили на незнакомом языке — языке звезд.