Чернозёмные поля

«Что ж Алёна? Что ж она, бедная моя погубленница! Куда она, горемыка, денется?» — думалось при этом Василию. Муж ухватил её, как только выпустили из суда, и поволок тем же часом к себе в город. Василий не успел и одного слова ей сказать. Да и до слов ли ему было тогда? Пьяные, дикие глаза мещанина Скрипкина долго грезились Василию, как шёл он из суда убитым шагом в родное село.

«Убьёт он её… Грызью сгрызёт, — горько думалось ему, и ещё горчее становилось от сознания своего бессилия. — Она меня клясть должна до конца живота своего, — говорил он сам себе. — Как ей не клясть меня? Разве какой ворог сделал ей то, что она через меня увидела? Ни за что загубил я её, бесталанную… сам бесчастный и её бесчастною сотворил».

Всю дорогу мучился Василий, поминаючи свою Алёну. Идти бы весело, да свет постыл… Хлеб с души тянет…

А Алёны что-то не видно в шишовском кабаке мещанина Скрипкина. Долго порол он её татарской нагайкою в своей каморке за кабацким прилавком, возвратясь из Крутогорска. Клочьями летела рубаха Алёны и чёрно-багровые подтёки полосили её спину. Но Алёна не кричала и не отбивалась.

На другой день ни её, ни Гордюшки не было в кабаке. Много дорог исколесил мещанин Скрипкин на своём пегом мерине, много изъездил сёл и деревень, разыскивая пропавшую жену — нигде её не видали. Прежде всего бросился он в Прилепы, думал, не к братьям ли спряталась, но туда и не заходила она. Сробел мещанин Скрипкин, даже ноги в коленках подкосились. Беда, думает, верно утопилась или другое что с собою сделала. Найдёт её полиция, увидят рубцы на теле — потащат раба Божьего в Сибирь. А объявить надо. Не то скажут, сам жену уходил. Соседи-то и сто вчера подходили: что, говорят, жену мучишь хуже палача? Брось ты её! Наказал её Господь, и довольно с неё. Пропадёшь из-за неё ни за грош. Стала полиция искать, приметы описали, разослали по станам, — ни слуху, ни духу ниоткуда, словно и не было Алёны. Выловили, правда, в Мужланове сетями какую-то утопленницу, да платье всё сопрело и лицо раки съели, нельзя было узнать, кто такая. «Уж не Алёна ли?» — подумал мещанин Скрипкин, да вспомнил про Гордюшку, раздумал. Где ж бы нибудь Гордюшку разыскали, коли Алёна утопилась, соображал он: «Да она, подлая от него вовек не утопится».

Прожил Василий дня четыре в Ростове; хотелось ему сперва работки плотничьей поискать, о местах расспросить. Да видит — народ бесшабашный, баловник, не понравилось Василию. Надо тянуть опять дальше, по черноморскому тракту, что на казацкие станицы идёт. Вышел Василий рано утречком на базар, на дорогу паляничку захватить, смотрит — стоит среди базара баба молоденькая, обнарядье русское, не здешнее, на руках ребёнок… А из себя бледная да худая, в пыли вся.

— Алёнушка! — вскрикнул Василий.

— Нашла-таки я тебя, Вася… Пойдём вместе! — отвечала ему Алёна, а у самой подкосились ноги, и припала вдруг на землю, что подстреленная.

Суровцов хлопотал о переселении, а добрые люди хлопотали о нём. Неотложные земские дела вызвали необходимость экстренного земского собрания. Управе хотелось приступить с начала лета к устройству народных школ по тому плану, который был одобрен прошлогодним очередным собранием. Существовавшие препятствия были устранены, необходимые данные выработаны, оставалось утвердить сметы и проекты построек. В то же время половине уезда угрожал положительный голод, и управа имела ввиду предложить собрания различные меры к облегчению участи жителей и к обеспечению будущих посевов. Собрание съехалось в зловещем молчании. В полтора года Суровцов обрисовал себя шишовцам слишком хорошо, чтобы они могли иметь какие-либо сомнения на его счёт. Теперь уже ни Саввы Фаддеичи, ни Силаи Кузьмичи не имели никаких поводов отставать от родной дружины. Старая партия Трофима Ивановича была разбита искусными происками Каншина и Волкова, и огромное, сплошное большинство, опираясь на раболепствовавших гласных-крестьян, стояло непоколебимою силою за своим предводителем. Суровцова уже ждали, уже заранее решили, что делать и как делать. Только он один из всего уезда не видел и не хотел видеть, что втихомолку собиралось против него. С первого же предложения управы дело, впрочем, объяснилось начисто. Никто не говорил против этого предложения, никто не дал себе труда войти в сущность его и разобрать его недостатки. Предложение прослушано. Председатель собрания встаёт.

— Господа, мне кажется, этот проект преждевременен. Какое ваше мнение? Кто желает принять проект, тех покорнейше прошу встать.

Все сидят в несколько сконфуженном молчании, кроме нескольких упрямых или легкомысленных защитников проекта.

— Проект не прошёл! Прошу вас читать далее! — вежливо объявляет председатель.

Читается другое предложение, третье, четвёртое. Опять так же встаёт председатель. Опять тем же безгласным сидением проваливают их господа гласные.

Суровцов понял, что это молчание и это систематическое проваливание вопросов, как он думал, первостепенной важности для земства — не что иное, как заговор, направленный против него лично. Он пришёл в некоторое смущение. Оставаться ли ему, несмотря ни на что, или же бросить их? Бросить, конечно, приятнее для своего самолюбия. Но лучше ли это для дела? Ведь таким образом два десятка глупцов или негодяев, из-за каких-нибудь личных счетов, могут лишить общество самых полезных услуг. Следует ли поддаваться им? Не ясно ли, что они рассчитывают раздразнить его, задеть за живое, вытолкнуть его им же самим? Они думают, что он, как человек без состояния, отчасти нуждается в службе, и будут бесконечно рады, что наказали его так примерно. Оставаться как будто честнее. последовательнее. Но с другой стороны, какая же возможность оставаться, когда собрание отказывает во всех способах действия, когда оно осуждает не только на бесплодную трату времени, ни на осуществление таких его взглядов, которые идут вразрез со всем понятиями Суровцова о пользе общественной.

Суровцов решился вытерпеть до последнего дня и провести одно за одним все свои предложения. «Посмотрю, может быть, это и случайность», — утешал он себя.

Но на следующий день и на третий день повторилось то же. Все предложения управы до единого были отвергнуты. Когда Суровцов брал в руки новый доклад управы, нескрываемая улыбка пробегала по всем лицам. Все будто говорили молча: «Ведь вот охота человеку! Видит же, что ничего не пропустим».

Демид Петрович ликовал, как фельдмаршал, присутствующий при давно жданном генеральном погроме врага. Он с злобно-насмешливою улыбкою вспоминал свою неудачу на выборах Овчинникова и нарочно не спускал с Суровцова торжествующих глаз. Волков, Ярыжков, Ватрухин тоже прыскали самодовольством и хвастливою радостью. Игра шла как по писаному, ладно, стройно, не сбиваясь ни в одной ноте.

Когда на третий день было прочтено последнее предложение управы, и на вопрос предводителя все, как обычно, остались на своих местах.Суровцов сказал, обращаясь к собранию:

— Господа, я имел честь представить вашему вниманию целый ряд докладов управы, касающихся весьма существенных интересов земства. Из этих многочисленных докладов вам не угодно было принять ни одного, несмотря на то, что большая часть этих докладов есть не что иное, как подробная разработка вопросов на тех основаниях, которые вы сами единогласно одобрили в прошлом году. Вы даже сочли возможным отвергнуть меры, клонившиеся к обсеменению полей и к прокормлению семейств голодающих жителей. Это ваше право, хотя оно и противоречит, как я думаю, вашей обязанности. Но отвергнуть мало; это только одна половина дела, наименее трудная. Если управа дурно поняла намерения собрания, то собранию всё-таки предстоит решить эти вопросы по-своему; без всякого решения оставлять их, мне кажется, нельзя. Поэтому я всё-таки прошу сделать какие-нибудь положительные постановления по предложенным докладам, не ограничиваясь отрицательною фразою: «не утверждено собранием».

— Господа, находите вы это нужным? — с чуть заметною улыбкою снисхождения и очень заметною неохотою спросил председатель. — Мне кажется, это излишнее, ввиду…