Семья Тибо, том 1

Антуан и сам не знал, почему он улыбнулся. Быть может, просто такова была нервная реакция после целой недели тревог, после сегодняшнего дня долготерпения.

Аббат тоже улыбнулся.

— В чем же тогда дело? Значит, вы отрицаете красоту нашей религии?

— Нет, нет, — шутливо отнекивался Антуан. — Готов признать, что она "прекрасна". — И добавил задорно: — Только чтобы сделать вам приятное… Но все-таки…

— Что все-таки?

— Но все-таки, быть "прекрасным" — это еще не значит, что не нужно быть при этом разумным!

Аббат осторожно поиграл пальцами.

— Разумным, — пробормотал он с таким видом, будто это слово подняло целый океан вопросов, о которых он считал ненужным говорить в данную минуту, хотя знал их разгадку.

Он подумал и продолжал уже более напористо:

— Очевидно, вы принадлежите к числу тех людей, которые воображают, будто для современных умов религия теряет свой авторитет?

— Чего не знаю, того не знаю, — признался Антуан; и его сдержанный ответ удивил аббата. — Возможно, и нет. Возможно даже, все усилия современных умов — я имею в виду и тех, кто наиболее далек от веры как таковой, — смутно тяготеют к конструированию каких-то религиозных принципов, к увязыванию понятий, которые в совокупности своей образовали бы некое целое, не так уж сильно отличающееся от того представления, какое многие верующие создают себе о боге.

Священник охотно подхватил слова Антуана:

— А как же иначе? Нельзя забывать условия человеческого существования. Единственно только одна религия может уравновесить дурную сторону наших инстинктов, ощутимую для нас самих. Это единственный критерий достоинства человека. И также лишь она одна способна дать человеку утешение в его муках, стать единственным источником смирения.

— Вот это верно, — иронически воскликнул Антуан, — лишь малое количество людей готово поступиться своим личным комфортом ради истины! А религия как раз — это сверхкомфорт, конечно, морального порядка! Простите на слове, господин аббат. И тем не менее существуют такие умы, для которых важнее понять, нежели верить. И они-то…

— Что они-то? — возразил священник. — Они неизменно становятся на позицию, весьма шаткую, куцую — интеллекта и рассудка. И не способны подняться над ними. Мы можем лишь жалеть их, мы, чья вера живет и развивается совсем в иной области, бесконечно более обширной: в области воли, в области чувств… Разве не так?

Антуан снова двусмысленно улыбнулся. Но вагон был освещен так плохо, что аббат ничего не заметил, он продолжал свое, и именно эта его настойчивость свидетельствовала о том, что он не так уж сильно обманывается насчет этого самого "мы", только что им произнесенного.

— В наши дни воображают, будто желание человека все "понять" само по себе есть свидетельство его силы. А ведь верить — это понять. А понять — это верить. Или, проще, скажем так: "понимание" и "веру" нельзя мерить одною меркой. В наши дни кое-кто не желает считать истиной то, чего не в силах охватить его разум, недостаточно к тому подготовленный или же совращенный односторонним воспитанием. Но это просто означает, что люди топчутся на месте. А ведь вполне возможно достоверное познание бога и доказательство его существования с помощью разума. Еще со времен Аристотеля, который, прошу помнить, был учителем святого Фомы Аквинского, разум доказывает, и весьма убедительно…

Антуан не прерывал аббата, но и не спускал с него скептического взгляда.

— Наша философия религии, — продолжал аббат; ему уже становилось не по себе от этого молчания, — дает нам по таким вопросам доказательства, самые точные, самые…

— Господин аббат, — вдруг весело прервал его Антуан, — а имеете ли вы право говорить: религиозное мышление, философия религии?

— Право? — недоуменно переспросил аббат Векар.

— Да-с, именно право! Собственно говоря, вряд ли существует религиозное мышление, коль скоро мыслить — значит прежде всего сомневаться…

— О, мой милый друг, так мы с вами бог знает до чего договоримся, воскликнул аббат.

— Я отлично знаю, что церковь такими пустяками не смутишь… В течение сотни, даже больше, лет она всячески изощряется, чтобы установить связи между религией и философией или религией и современной наукой, но, простите на слове, все это очень смахивает на ловкий трюк, поскольку то, что питает веру, то, что является ее предметом и столь сильно привлекает к ней натуры верующие, — это как раз и есть то сверхъестественное, которое отрицают и философия и наука!

Аббат пошевелился на скамейке: он начинал понимать, что дело пошло всерьез. И поэтому в голосе его прозвучала досада:

— Вы, очевидно, совершенно не учитываете того, что именно с помощью интеллекта, с помощью философских рассуждений большинство молодежи в наши дни приходит к вере.

— О-го-го! — бросил Антуан.

— Что? Что?

— Признаюсь вам, я лично могу воспринимать веру лишь как слепую и идущую от интуиции. А когда она заявляет, что опирается на разум…

— Стало быть, вы считаете, что наука и философия отрицают сверхъестественное? Заблуждение, мой юный друг, грубейшее заблуждение. Наука просто пренебрегает им, и это совсем другое дело. А философия, любая философия, достойная этого наименования…

— Достойная этого наименования… Браво, браво! Вот опасные соперники и выведены из игры!

— …Любая философия, достойная этого наименования, неизбежно ведет к сверхъестественному, — продолжал аббат, не давая себя перебить. — Но пойдем дальше: если даже вашим современным ученым и удалось бы доказать, что между их главнейшими открытиями и учением церкви существует кардинальная антиномия, хотя при теперешнем состоянии нашей апологетики это воистину лукавая и нелепейшая гипотеза, что это могло бы доказать, спрашиваю я вас?

— Ну и ну! — улыбнулся Антуан.

— Ровно ничего, — с жаром продолжал аббат. — Доказывает только, что ум человека еще не в состоянии объединить все свои знания, и он продвигается вперед, прихрамывая на обе ноги, а это, — добавил он, дружелюбно улыбнувшись, — не такое уж великое открытие…

Видите ли, Антуан, живем-то мы не во времена Вольтера! Стоит ли напоминать вам, что так называемый "разум" ваших философов-атеистов всегда одерживал над религией лишь весьма обманчивые, лишь весьма эфемерные победы. Существует ли хоть один-единственный символ веры, в нелогичности коего можно было бы уличить церковь?

— Согласен, ни одного! — смеясь, прервал его Антуан. — Церковь всегда умела вовремя спохватиться. Ваши теологи недаром признанные мастера в искусстве фабрикации тонких и, по-видимому, даже логичных аргументов, что и позволяет им быстро оправляться после атак логиков. С некоторых пор, вынужден признаться, — они ведут игру с… с… обескураживающей изобретательностью. Но поддается этой иллюзии лишь тот, кто заранее хочет, чтобы ему поставляли иллюзии.

— Нет, друг мой! Согласитесь же, что последнее слово, напротив, всегда оставалось за логикой церкви, ибо она гораздо…

— …гораздо гибче, гораздо упорнее…

— …гораздо глубже, чем ваша. Возможно, вы согласитесь со мной, что, когда наш разум черпает только из собственных своих источников, он способен лишь к словесным конструкциям, которые ничего не говорят нашему сердцу. А почему? Не только потому, что существует категория истин, которые неподвластны общепринятой логике, не только потому, что понятие бога, по видимости, превосходит возможности ума посредственного: главное же, происходит это потому, — постарайтесь понять меня, — потому, что наш рассудок, предоставленный самому себе, не способен разобраться в таких тонких материях — ему просто недостает силы, недостает хватки. Иными словами, подлинная вера, вера живая, имеет право требовать объяснений, которые полностью удовлетворяют разум; но зато наш разум не должен отказываться от такого наставника, как благодать. Благодать просвещает. Истинно верующий человек не только направляет все силы своего разума на поиски бога, он обязан в равной мере смиренно поручить себя богу, тому самому богу, который ищет его; и когда он подымется до бога с помощью рационального мышления, он должен стать пустым и полым, должен стать… зияющим, дабы принять, дабы вместить в себя бога, что и будет ему наградой.