Сага о Форсайтах

Мать пошла с ним в детскую, и он стал раздеваться нарочно медленно, чтобы она подольше не уходила. Оставшись наконец в одной пижаме, он сказал:

- Обещай, что не уйдешь, пока я молюсь.

- Обещаю.

Встав на колени и уткнувшись лицом в постель, маленький Джон торопливо зашептал, время от времени приоткрывая один глаз, чтобы взглянуть, как она стоит - совсем тихо, с улыбкой на лице. "Отче наш, - так вышла последняя молитва, - иже еси на небесех, да святится Мама твоя, да Мама царствие твое яко на небеси и на земли. Маму насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши на небеси и на земли и должником нашим, ибо твое есть рабство и сила и слава во веки веков. Амам! Берегись!" Он подскочил и на целую минуту замер у нее на груди. Улегшись, он все не выпускал ее руку.

- Дверь не будешь закрывать, да? Ты скоро придешь, мамочка?

- Надо пойти вниз поиграть папе.

- Это хорошо, я буду слушать.

- Надеюсь, что не будешь. Тебе надо спать.

- Спать я каждый вечер могу.

- Что ж, сегодня такой же вечер, как и всегда.

- Ну нет, сегодня совсем особенный.

- В совсем особенные вечера всегда спится крепче.

- Но если я засну, мама, я не услышу, как ты придешь.

- А я тогда зайду поцеловать тебя, и если ты еще не будешь спать, ты меня увидишь, а если уже заснешь, все равно будешь знать, что я приходила.

Маленький Джон вздохнул.

- Ну что ж, - сказал он, - придется потерпеть. Мама!

- Да?

- Как ее зовут, в которую папа верит? Венера Анна Диомедская?

- Ох, родной мой, Анадиомейская!

- Да. Но у меня есть для тебя имя гораздо лучше.

- Какое, Джон?

Маленький Джон робко ответил:

- Гуинивир. Это из "Рыцарей Круглого стола" - я это только что придумал, только у нее были распущенные волосы.

Глаза матери смотрели мимо него, словно уплывали куда-то.

- Не забудешь зайти, мама?

- Нет, если ты сейчас заснешь.

- Ну, значит, сговорились.

И маленький Джон зажмурил глаза.

Он почувствовал ее губы у себя на лбу, услышал ее шаги, открыл глаза, увидел, как она проскользнула в дверь, и со вздохом снова зажмурился.

Тогда потянулось время.

Минут десять он честно старался заснуть, применяя давнишний рецепт "Да" - считать уложенные в длинный ряд репейники. Казалось, он считал уже много часов. Наверное, думал он, ей время прийти. Он откинул одеяло.

- Мне жарко, - сказал он, и его голос в темноте прозвучал странно, как чужой.

Почему она не идет? Он сел. Надо посмотреть! Он вылез из кроватки, подошел к окну и чуть-чуть раздвинул занавески. Темно не было, но он не мог разобрать, наступил ли день, или это от луны, которая была очень большая. У нее было странное, злое лицо, точно она смеялась над ним, и ему не хотелось смотреть на нее. Но, вспомнив слова матери, что лунные ночи красивы, он продолжал смотреть. Деревья отбрасывали толстые тени, лужайка была похожа на разлитое молоко, и было видно далеко-далеко - ой, как далеко, через весь свет! - и все было необычное и словно плыло. И очень хорошо пахло из открытого окна.

"Вот был бы у меня голубь, как у Ноя", - подумал он.

Луна была лунистая, светила из-за туч

И, круглая и светлая, бросала яркий луч.

После этих стихов, которые пришли ему в голову совершенно неожиданно, он услышал музыку, очень тихую - чудесную. Мама играет! Он вспомнил, что у него в комоде припрятано миндальное пирожное, достал его и вернулся к окну. Он высунулся наружу, то жевал пирожное, то переставал, чтоб лучше слышать музыку. "Да" говорила когдато, что ангелы небесные играют на арфах, но это, наверно, куда хуже, чем вот как сейчас: мама играет в лунную ночь, а он ест миндальное пирожное. Прожужжал жук, у самого лица пролетела ночная бабочка, музыка кончилась, и маленький Джон втянул голову в комнату. Наверно, она идет! Он не хотел, чтобы его застали на полу, залез опять в постель и натянул одеяло до самого носа. Но в занавеске осталась щель, и сквозь нее вошел лунный луч и упал на пол в ногах кровати. Маленький Джон следил, как луч двигается к нему медленно-медленно, как будто живой. Снова зазвучала музыка, но теперь он еле-еле слышал ее; сонная музыка, славная... сонная музыка... сонная... сон...

А время шло, музыка звучала то громче, то тише, потом смолкла, лунный свет подполз к его лицу. Маленький Джон ворочался во сне, наконец лег на спину, вцепившись загорелыми пальцами в одеяло. Уголки его глаз подрагивали - он видел сны. Ему снилось, что он пьет молоко из сковородки, и сковородка - это луна, а напротив него сидит большая черная кошка и смотрит на него со странной улыбкой, как у его отца. Он услышал ее шепот: "Не пей слишком много". Молоко ведь было кошкино, и он дружески протянул руку, чтобы погладить ее; но она уже исчезла; сковородка превратилась в кровать, на которой он лежал, и когда он захотел вылезти, то никак не мог найти края, не мог найти его, никак-никак не мог вылезти. Это было ужасно!

Он тихо заплакал во сне. И кровать начала вертеться; она была и внутри его и снаружи; ходила все кругом и кругом и становилась как огонь, и старуха Ли из "Выброшенных морем" вертела ее. Ух, какая она была страшная! Быстрее, быстрее, пока он, и кровать, и старуха Ли, и луна, и кошка - все не слилось в одно колесо и кружилось, кружилось, поднимаясь все выше, выше - страшно - страшно - страшно!

Он закричал.

Голос, говоривший: "Милый, милый", проник сквозь колесо, и он проснулся, стоя в постели, с широко открытыми глазами.

Рядом с ним стояла мать, волосы у нее были, как у Гуинивир, и, вцепившись в нее, он уткнулся в них лицом.

- Ой, ой!

- Ничего, мое золото. Ты теперь проснулся. Ну, ну, все прошло.

Но маленький Джон все говорил: "Ой, ой!"

Голос ее продолжал, мягкий, как бархат:

- Это лунный свет упал тебе на лицо, родной.

Маленький Джон всхлипнул ей в плечо:

- Ты сказала, что он красивый. Ой!

- Но спать он мешает, Джон. Кто впустил его? Это ты раздвинул занавески?

- Я хотел посмотреть, сколько времени; я... я высунулся, я... я слышал, как ты играла; я... съел миндальное пирожное.

Но на душе у него становилось спокойнее, и в нем проснулось инстинктивное желание оправдать свой испуг.

- Старуха Ли кружилась у меня внутри и стала вся огненная, - пробормотал он.