Книга апокрифов

― Как бы мне хотелось увидеть ваши новые картины, Никифор,  ― заметил Прокопий

Отец Никифор махнул рукой.  

  ― К чему? Ведь у вас есть ваш Папанастасий! Превосходный художник, как вы говорите. Соображения композиции, видите ли! Ну, если его мозаичные чучела  ― искусство, тогда уж я и не знаю, что такое живопись. Впрочем, вы знаток, Прокопий; и вероятно, правы, что Папанастасий  ― гений.

― Этого я не говорил,  ― запротестовал Прокопий.  ― Никифор, я пришел сюда не за тем, чтобы спорить с вами об искусстве, а чтобы спасти его, пока не поздно!

― Спасти ― от Папанастасия?  ― живо осведомился Никифор

― Нет ― от императора. Вы ведь об этом знаете. Его величество император Константин Копроним [40] (40)под давлением определенных церковных кругов собирается запретить писание икон. Под тем предлогом, что это-де идолопоклонство или что-то в этом роде. Какая глупость, Никифор!

Аббат прикрыл глаза увядшими веками.    

― Я слышал об этом, Прокопий,  ― пробормотал он.  ― Но это еще не наверное. Нет, ничего еще не решено.

― Именно потому я и пришел к вам, отче,  ― горячо заговорил Прокопий.  ― Ведь всем известно, что для императора  ― это только политический вопрос, Ему нет никакого дела до идолопоклонства, просто он хочет, чтоб его оставили в покое. Но уличная чернь, подстрекаемая грязными фанатиками, кричит «долой идолов», и наш благородный монарх думает, что удобнее всего уступить этому оборванному сброду.  Известно вам, что уж замазали фрески в часовне Святейшей Любви?

― Слыхал я и об этом,  ― вздохнул аббат с закрытыми глазами.  ― Какой грех, матерь божия! Такие редчайшие фрески, подлинный Стефанид! Помните ли вы фигуру святой Софии, слева от благословляющего Иисуса? Прокопий, то была прекраснейшая из стоящих фигур, какую я когда-нибудь видел. Ах, Стефанид  ― это был художник, что и говорить!

Прокопий склонился к аббату и настойчиво зашептал:    

― Никифор, в законе Моисеевом написано: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли». Никифор, правы ли те, кто проповедует, будто богом запрещено писать картины и ваять скульптуры?

Отец Никифор покачал головой, не открывая глаз.

― Прокопий,  ― помолчав, сказал он со вздохом,  ― искусство столь же свято, как и богослужение, ибо оно... прославляет творение господа... и учит любить его. ― Он начертал в воздухе знак креста своей обезображенной рукой.― Разве не был художником сам Творец? Разве не вылепил он фигуру человека из глины земной? Разве не одарил он  каждый предмет очертаниями и красками? И какой еще художник, Прокопий! Никогда, никогда не исчерпаем мы возможность учиться у него... Впрочем, закон Моисея относится ко временам варварства, когда люди еще не умели хорошо рисовать.

Прокопий глубоко вздохнул.

― Я знал, отче, что вы так скажете,  ― почтительно произнес он.  ― Как священнослужитель и как художник, Никифор, вы не допустите гибели искусства!

Аббат открыл глаза.

― Я? Что я могу сделать, Прокопий? Ныне плохие времена; цивилизованный мир впадает в варварство, являются люди с Крита и еще бог весть откуда... Это ужасно, милый мой; но чем можем мы предотвратить это?

― Никифор, если вы поговорите с императором...

― Нет, нет,  ― перебил настоятель.  ― С императором я не могу говорить об этом. Он не имеет никакого отношения к искусству, Прокопий. Я слышал, будто недавно он хвалил  мозаики этого вашего... как его...

― Папанастасия, отче.

― Да. Того самого, который создает уродливые безжизненные фигуры. Император понятия не имеет о том, что такое искусство. А что касается Мальвазия, то он, по-моему, столь же скверный живописец. Еще бы  ― равеннская школа. И все же ему поручили мозаики в придворной часовне! Ах, нет, при дворе ничего не добьешься, Прокопий. Не могу же я отправиться во дворец с просьбой, чтобы какому-то Аргиропулосу, или этому,    как его зовут, этого критянина, Папанастасий?  ― разрешили и дальше портить стены!    

― Не в этом дело, отче,  ― терпеливо заговорил Прокопий.   ― Но подумайте сами: если победу одержат иконоборцы, искусство будет уничтожено! И ваши иконы сожгут, Никифор!

Аббат махнул своей маленькой ручкой.

― Все они слабые, Прокопий,  ― невнятно произнес он.  ― Тогда я еще не умел рисовать. А рисовать фигуры, знаете ли, не так-то просто научиться!

Прокопий протянул дрожащий палец к античному изваянию юного Вакха, наполовину скрытому цветущим кустом шиповника.

― И эта статуэтка будет разбита,  ― молвил он.

― Какой грех, какой грех,  ― прошептал Никифор, скорбно прикрывая глаза.  ― Мы называли эту скульптуру святым Иоанном Крестителем, но это ― подлинный, совершенный Вакх. Часами, часами я любуюсь им. Это  ― как молитва, Прокопий.

― Вот видите, Никифор. Неужели этому божественному совершенству суждено погибнуть навеки? Неужели какой-нибудь вшивый, орущий фанатик вдребезги разобьет ее молотом?

Аббат молчал, сложив руки.

― Вы можете спасти само искусство, Никифор,  ― наседал Прокопий.  ― Ваша святая жизнь, ваша мудрость снискали вам безграничное уважение в церкви; двор почитает вас необычайно; вы будете членом Великого Синода, который призван решить, все ли скульптуры являются орудием идолопоклонства. Отче, судьба искусства в ваших руках!

― Вы переоцениваете мое влияние, Прокопий,  ― вздохнул аббат.  ― Эти фанатики сильны, и за ними стоит чернь...  ― Никифор помолчал.  ― Так вы говорите, будто уничтожат все картины и изваяния?

― Да.

― И мозаики тоже уничтожат?

― Да. Их собьют с потолков, а камушки выбросят на свалку.

― Что вы говорите,  ― с интересом произнес Никифор.  ― Значит, собьют и кособокого архангела Гавриила, созданного этим... ну...

― Вероятно, да.

― Чудесно,  ― захихикал аббат.  ― Ведь это ужасно скверная картина, милый мой. Я еще не видел столь невообразимых чучел; и это называется ― «соображения композиции»! Скажу вам, Прокопий: скверный рисунок ― грех и святотатство; он противен господу богу. И этому должны поклоняться люди? Нет, нет! Действительно, поклонение скверным картинам – не что иное, как идолопоклонство. Я не удивляюсь, что люди возмущаются этим. Они совершенно правы. Критская школа  ― ересь; и такой Папанастасий  ― худший еретик, нежели любой арианин [41] (41). Стало быть, говорите вы,  ― радостно залепетал старик,  ― они собьют со стен эту мазню? Вы принесли мне добрую весть, сын мой. Я рад, что вы пришли.

Никифор с трудом поднялся в знак того, что аудиенция окончена.

― Хорошая погода, не правда ли?

Прокопий встал, явно удрученный.

― Никифор,  ― вырвалось у него,  ― но и другие картины уничтожат! Слышите, все произведения искусства сожгут и разобьют!

― Ай-ай-ай,  ― успокоительно проговорил аббат.  ― Жаль, очень жаль. Но если кто-то хочет избавить человечество от скверных изображений, не стоит обращать внимания, если он немного переусердствует. Главное, больше не придется поклоняться уродливым чучелам, какие делает ваш... этот...

― Папанастасий.

― Да, да, он самый. Отвратительная критская школа, Прокопий! Я рад, что вы напомнили мне о Синоде. Буду там, Прокопий, буду, даже если бы меня пришлось нести туда на руках. Я бы до гроба не простил себе, если бы не присутствовал при сем. Главное, пусть собьют архангела Гавриила,  ― засмеялся Никифор, и личико его еще больше сморщилось. ― Ну, господь с вами, сын мой,  ― и он поднял для благословения изуродованную руку.

― Господь с вами, Никифор,  ― безнадежно вздохнул Прокопий.

Аббат Никифор уходил, задумчиво покачивая головой.

― Скверная критская школа, ― бормотал он. ― Давно пора пресечь их деятельность. Ах, боже, какая ересь... этот Папанастасий... и Пападианос. У них не картины, а идолы, проклятые идолы... ― выкрикивал Никифор, взмахивая больными руками.  ― Да, да... идолы.