Хороший человек

— Так ведь мне, матушка, некогда даже посвататься к девушке, — смеялся он в ответ.

Мать, однако, не оставляла его в покое и каждый раз, когда он приезжал домой, расхваливала то одну, то другую девушку, приглашала их домой к дочери в надежде, что, может, какая-нибудь и тронет его сердце, но ни одна из них ему не нравилась. Он хвалил их, умел с ними ласково поговорить, лучше любого деревенского парня. Когда случалось собраться музыкантам, а Иржик как раз был дома в это время, он с удовольствием с девчатами танцевал, но ни одна из них не была ему мила настолько, чтобы он мог подумать: «Эту бы я взял в жены!», хотя многие были бы не прочь выйти за него замуж.

«Как же, Иржи Гаек, он привезет себе невесту из Вены со шлейфом и в шляпе», — язвили девчата. А парни вторили им, мол, у него наверняка есть какая-нибудь венка, только он помалкивает.

— Кто знает, по каким горам бегает та, что мне достанется, — бывало смеялся он.

Мать верила ему, хотя, конечно же, это ее тревожило. Все его сверстники были уже женаты, а сын, пригожий собою, при хорошем деле так и состарится неженатым, это никак не укладывалось у нее в голове и казалось нарушением обычного порядка.

В начале мая, прекрасным утром, едва начало светать и трижды пропел петух, в одной из хат деревни Есеницы бесшумно открылась задняя дверка, и в ней показалась молоденькая девушка с узелком за спиной. Тихонько переступив порог, она обернулась, неслышно опустила защелку двери, несколько раз глянула на маленький садик, потом, словно тень, проскользнула вдоль стены к окошку горницы. Наклонив ухо, прислушалась, но всюду было тихо. Прижала к губам стиснутые руки и, воздев глаза к небу, на котором еще кое-где мерцали звездочки, немного постояла недвижно, затем быстро поднесла руку к окну, словно благословляя его, повернулась и вышла из садика во двор. Из будки к ней выскочил пес, но не залаял, а стал тереться об ее ноги. Она погладила его по голове, откинула щеколду хлева, где лежала Лыска, которую она много раз пасла, и тоже ее погладила по лбу, по бедру, потом, плача, заперла хлев, еще раз оглядела все вокруг и повернулась к низкой каменной ограде. Пес пошел за нею, но она вполголоса велела ему идти в будку. Пес послушался, а она перелезла через ограду и очутилась на дороге, которая задами вдоль деревни вела в поле.

Не оглядываясь больше, девушка заспешила по тропинке к предпоследнему дому. Обогнув его, вошла во дворик и тихонько постучала в ставню. Минуту спустя ставня распахнулась и в окне показалось лицо, испещренное морщинами, обрамленное черным платком. Увидев стоящую под окном девушку, хозяйка быстро закрыла окно, и в сенях тут же скрипнула дверь. Девушка откинула защелку, вошла, закрыла за собой дверь, и обе женщины прошли в комнату.

— Пошли вам бог здоровья, тетя, я отправляюсь в путь! — поздоровалась девушка, переступая порог.

— Храни тебя господь, девочка... все-таки уходишь? — жалобно воскликнула старуха.

— Ухожу, тетя, — решительно ответила девушка, садясь на лавку возле большой зеленой печки.

В горнице было темно, потому что старуха всегда держала ставни закрытыми. Она молча вынула из-за печки коробочку с трутом, высекла искру и добыла огонь, зажгла смолистую лучину, вставила ее в светец, который свисал со средней балки, а потом, стиснув руки, опустилась на лавку подле девушки, которая тем временем сняла свою ношу.

— Значит, все-таки уходишь? — со слезами в голосе снова спросила старуха.

— Ухожу, тетя, ухожу... нельзя мне иначе, — сказала девушка печально, взяв обе старухины руки в свои.

— А разве иного выхода нет? Разве, Мадла, у тебя к этому человеку ни капли любви нет, чтобы себя пересилить? Может, привыкнешь?

— Если вы меня любите, тетя, то не говорите мне о нем, — перебила ее девушка. — У меня мороз идет по коже, как только подумаю о том, что могла бы стать его женой. Лучше уж сразу в реку броситься.

— Ну, ну, что ты такое говоришь, ведь я ничего тебе не сказала. Видишь ли, родители думают, что ты была бы хорошо обеспечена, он богач, мельник, ты стала бы хозяйкой и до самой смерти нужды бы не знала. То, что он тебя любит, видно, раз хочет жениться на тебе, на бедной девушке.

— Неужели, тетя, и вы тоже хотите меня осрамить так же, как отец с матерью? — огорчилась девушка. — И вы тоже хотите отдать меня на позор этому уроду, калеке, злому скряге, который за зернышко готов человека убить? Да я бы не пошла за него, даже если бы он по горло в золоте сидел, а у меня была бы единственная юбка.

— Успокойся, девочка, принуждать тебя не стану, ты ведь хорошо знаешь, что из-за этого я с твоей матерью даже поссорилась. Будь жив брат, твой покойный отец, все было бы иначе. Что не идет от сердца, то и к сердцу нейдет... ну да оставим этот разговор... Знаешь, девочка, памятуя четвертую заповедь «Чти отца своего и мать свою», ты должна бы ее послушаться.

— Ах, тетя, потому-то я каждый день за нее и молюсь, а сердце щемит от жалости, как подумаю о матери. Хотела бы за все добром отплатить, но уступить им не могу, пусть потом будет как угодно — плохо ли, хорошо ли. Когда этот мерзкий человек пришел свататься — да вы знаете, тут на днях, — отчим грозил выгнать меня из дому и еще невесть что со мной сделать, если я за мельника не выйду. Ничего я на это не сказала, словно окаменела. А когда этот урод взял меня за руку, я даже отскочила — будто смерть ко мне прикоснулась. Мать меня уговаривала, а я ничего не видела и не слышала, в голове туман, в тот день я чуть с ума не сошла. После того как сваты ушли, отчим снова было взялся за меня, да мать ему помешала, а я сбежала из дому. Сама не знаю, как получилось, но очутилась я на дороге к лесному роднику. Пошла дальше, перед иконой девы Марии упала и стала горячо молиться, просить ее, чтобы она внушила, что делать.

Молюсь я и вдруг отчетливо слышу: «Уходи!» — и звучит это со всех сторон — от родника, от дерева, с лужайки — «уходи, уходи!». А когда я взглянула на иконку, показалось мне, будто и дева Мария тоже кивнула — «уходи!».

Я была свободна. Сняла с себя все эти красные ленты, которые на меня нацепили, и повесила их на иконку, потом прочитала благодарственную молитву, умыла в роднике заплаканные глаза и с легким сердцем пошла прямо к вам.

— И сказала мне, что хочешь уйти в Вену, а я тебя отговаривала.

— Но в конце концов вы все же сказали: «Ну что ж, иди себе с богом, а с родителями я все улажу».

— Сделала я это из любви к тебе, Мадла... Я ведь уже две ночи не сплю, все думаю, каково мне тут будет без тебя и что ты, девочка моя золотая, будешь делать в этом Содоме [5], как устроишься, ты же еще такая молодая... Кажется, в жатву тебе семнадцать было, да?

— Да, тетя. Но ведь туда идут и помладше меня, ведь вам известно, сколько молодежи за год уходит. Кто знает, может, и наш Вавржинек тоже там... Всякий раз, когда я о нем вспоминаю, сердце болит. Вот кому достается!.. Ах, если бы мне там его найти!

— А как же ты, голубушка, объясняться-то будешь, ведь там, сказывают, все по-немецки говорят?

— Этому я живо научусь, немного слов от жены учителя я уже нахваталась. Ах, тетя, как мне вас отблагодарить за все доброе, что вы для меня сделали! Если бы не вы, не попала бы я в дом к учителю, не научилась бы чему-то еще, кроме того, что мы обычно у себя делаем, и теперь бы мне не сладко пришлось в услужении. А так я никакой работы не боюсь и рада, что даже письмо могу сама написать. Как получите от меня весточку, пусть вам ее пан учитель прочтет.

— Чему человек научится, то не пропадет! В молодые годы я служила в Градце у хороших господ и научилась многому, что мне потом пригодилось.

Говоря все это, тетка надела сборчатую зеленую полушерстяную юбку и коричневую шубу с длинными складками, исконный наряд есеницких женщин.

— Видишь, — сказала она, — мы, старшие, остались верны нашей одежде, а вы, молодые, уже другую приняли. Что ж, она вам тоже к лицу, только я хочу сказать, Мадла, что не надо отрекаться от нее. Говорят, правда, «носи то, что нравится», только эта поговорка не для нас, а для господ.