Следы на песке

Он заказал им обоим кофе, а себе — еще и бренди.

— Надо опохмелиться, — пояснил он. Поппи непонимающе улыбнулась. — Последние несколько лет я, знаете ли, все странствовал, — сказал он. — Мексика… Бразилия… Тихий океан…

— Как интересно! — воскликнула она с интонацией школьницы и тут же возненавидела себя за это. — Я всегда мечтала о путешествиях, но никогда не бывала дальше Довиля.

— Дрянное место, — сказал Ральф. — Ненавижу этот чертов север, у меня от него астма. — Поппи была шокирована тем, что он способен сквернословить в ее присутствии, но сумела этого не показать. — Я разрабатывал цинковый рудник в Бразилии, — добавил он. — Можно было сколотить состояние, но мои легкие восстали. И я написал роман.

— А как он называется?

— «В твоих молитвах, Нимфа». — Он бросил сахар в кофе и начал размешивать.

Поппи вытаращила глаза. Ванбурги не интересовались ни светской хроникой, ни событиями культурной жизни, но даже она слышала о книге «В твоих молитвах, Нимфа». И помнила возмущенные речи дяди Саймона по поводу этого романа.

— Какой вы умный!

Ральф пожал плечами.

— Это принесло мне кое-какие деньги, но, по правде сказать, писатель из меня неважный. Мне больше нравится кисть.

— Вы художник?

— Люблю рисовать.

Он пошарил в кармане и выудил огрызок карандаша. Поглядывая на Поппи, Ральф принялся делать набросок на уголке меню; его голубые глаза потемнели, когда он сосредоточился. Поппи отчего-то стало не по себе, и она почувствовала, что обязана заполнить паузу.

— Роза хотела вступить в Земледельческую армию, ^[2] но мама ей не позволила… Айрис какое-то время работала в госпитале, а потом решила, что это слишком утомительно. Я считала, что тоже должна чем-то заняться, и когда закончила школу, устроилась помогать сворачивать бинты, но у меня не очень хорошо получалось. Они все время разворачивались. И теперь я не знаю, что делать… то есть я хочу сказать, что девушки не бывают машинистами поездов или трактористами. Наверное, можно было бы стать учительницей или медсестрой, но боюсь, что я не настолько умна, да и мама все равно была бы против. Мне пора выходить замуж, но, кажется, молодых людей осталось совсем немного, и… — ее ладонь взметнулась к губам, словно останавливая поток слов.

Ральф внимательно посмотрел на Поппи и спокойно сказал:

— Вы непременно выйдете замуж. Для красивых девушек мужья всегда найдутся.

Он повернул меню так, чтобы она увидела его набросок — ее лицо, обрамленное светлыми кудрями, голубые, как цветы вероники, глаза и немодно полные губы. Поппи была одновременно восхищена и потрясена, увидев себя его глазами.

— О! — воскликнула она. — Вы настоящий художник!

Ральф покачал головой.

— Когда-то я думал, что могу им стать, но не получилось. — Он оторвал уголок меню и протянул ей. — Ваш портрет, мисс Ванбург.

В те редкие минуты, когда Поппи была способна мыслить ясно (то есть когда она не представляла себе мысленно его черты и не перебирала, слово за словом, все, что он ей сказал), она вздрагивала, сознавая, что слишком легко преступает запреты. Ходить в кафе вошло в привычку; наконец, настал день, когда он назвал ее «Поппи» вместо «мисс Ванбург», а она его, в свою очередь, — «Ральф». Потом он повел ее в другое кафе, в глубине городских закоулков; там у него оказалась куча приятелей, и каждый считал своим долгом поцеловать Поппи и сделать ей комплимент. Ральф рассказывал о себе: когда ему было шестнадцать, он удрал из школы и с тех пор в Англию не возвращался — путешествовал по Европе, ночуя в сараях и придорожных оврагах, а потом двинулся дальше, в Африку и на острова Тихого океана.

Ральф ненавидел Англию и все, что ее олицетворяло. Он ненавидел серый дождь, то пуританское чувство вины, с которым англичане получают удовольствие, и их самодовольную убежденность в собственном превосходстве. Его главной мечтой было скопить достаточно денег, чтобы купить шхуну и плавать вдоль побережья Средиземного моря, торгуя вином. Он легко заводил друзей, и Поппи в этом убедилась: когда они с Ральфом шли по улицам Довиля, им то и дело махали и улыбались разные люди. Он был веселый, умный, проницательный и необычный, и еще она знала, что влюбилась в него в ту же минуту, когда увидела в первый раз, с собакой. То, что все остальные, казалось, тоже любили его, восхищало и в то же время тревожило Поппи: с одной стороны, это подтверждало, что она не ошиблась в выборе, с другой — указывало на то, что ее страсть, которая казалась ей столь уникальной, столь особенной, на самом деле, возможно, таковой и не была.

Однажды после обеда она улизнула от матери и сестер и встретилась с Ральфом на дороге. Он взял напрокат автомобиль — кремового цвета, сверкающий лаком, с открытым верхом — и повез ее вдоль берега в Трувиль, в гости к своей знакомой — русской графине. Елена жила в высоком, тесном и ветхом домишке на окраине. Она оказалась смуглой, экзотичной и совершенно лишенной возраста — в точности такой, какой должна быть русская графиня. Прием, который начался еще со вчерашнего дня, не был похож ни на один из тех, на которых Поппи доводилось бывать. Она по опыту знала, что приемы — вещь довольно занудная и опасная. На них можно навсегда уронить себя в глазах общества, опрокинув стакан лимонада, брякнув что-нибудь невпопад или непростительно часто танцуя с одним и тем же партнером. Но здесь ее угощали не лимонадом, а шампанским. Здесь она ошиблась дверью и вместо ванной попала в комнату, где на шезлонге из алой парчи молча обнималась парочка. Наконец, здесь она весь день танцевала с Ральфом, склонив голову к нему на плечо, и его большие, нежные руки поглаживали ее спину.

На обратном пути Поппи сказала:

— Завтра мы не сможем увидеться, Ральф. Завтра мне исполняется двадцать один год, и этот день я должна провести с мамой и сестрами.

Он нахмурился, но промолчал, и она с отчаянием в голосе добавила:

— А через несколько дней мы уезжаем домой.

— И тебе хочется уехать?

— Конечно же нет! Но я должна.

— Должна?

Действие шампанского постепенно улетучивалось, оставляя после себя головную боль и усталость. Поппи жалобно проговорила:

— Но что же я могу сделать?

— Остаться здесь. Со мной.

Ее сердце забилось быстро-быстро.

— Как это? — прошептала она.

— Просто взять и остаться. Не уезжать. Как я в свое время.

Поппи хотела сказать: «Для тебя это просто — ты же мужчина», но не успела, потому что автомобиль повернул за угол, к отелю, а там, на тротуаре, словно три мстительные богини судьбы, стояли ее мать, Роза и Айрис.

Скрыться на запруженной машинами дороге было некуда. В голове у Поппи пронеслась дикая мысль забиться под сиденье, но Ральф не позволил ей даже пригнуться.

— Я представлюсь, — сказал он уверенно и, щелчком выбросив окурок, остановил автомобиль возле госпожи Ванбург и ее дочерей.

Для Поппи это было как дурной сон. Ральф держался безупречно, само обаяние, он даже ни разу не выругался, но мать, хоть и была вежлива, смотрела сквозь него. Когда они вернулись в отель, взаимные обвинения продолжались несколько часов. Поппи иногда говорила правду («Ральф из уважаемой английской семьи»), но чаще лгала («Мы встречались всего раз или два, а сегодняшняя поездка — просто короткая экскурсия по Довилю), однако мать безошибочно подозревала самое худшее. Во время пристрастного допроса относительно карьеры Ральфа, его места жительства и перспектив Поппи внезапно поймала себя на том, что, сопя, признается: Ральф нигде постоянно не живет и был в разные периоды жизни гидом, пилотом и судостроителем. «Работяга», — сказала госпожа Ванбург, презрительно скривив губы. Поппи сумела скрыть тот факт, что Ральф когда-то танцевал за деньги с богатыми дамами, а также умолчала о том, что в его жизни была зима, когда он спасался от голодной смерти, выкапывая на полях свеклу.

Если бы не день рождения, они бы тем же вечером уехали в Кале и сели на паром. Как и следовало ожидать, этот день превратился в чопорное, безрадостное мероприятие, томительную череду завтрака, обеда и чая, а также в дежурный визит к двум дамам, маминым школьным приятельницам. Хотя все делали вид, будто накануне ничего не произошло, в воздухе витало осуждение. Поппи надеялась получить от Ральфа записку или, быть может, цветы, но нет. Он знал, что у нее день рождения, и все же ничего не прислал. У нее болели челюсти от натужной улыбки, и когда она в очередной раз подошла к конторке портье, чтобы снова услышать, что писем ей нет, это было подобно удару в самое сердце.