Краткие повести

Начальник стал стыдить:

— Да как вам не стыдно, ведь мы договорились, нечестно так, сыр-то съели и хлеб. Мы молчали, а он все стыдил. Потом он что-то закричал, выхватил пистолет и стал стрелять в воздух… Конвой бросился к нам, и мы оказались в воде…

Мы скалывали лед, выкатывали бревна…

На берегу сидел начальник. В руке начальника висел пистолет. Начальник плакал.

Хуан писал жене письмо. Пишет, что стал политическим, что получил десять лет, чтоб не ждала его, а выходила замуж. Жена ответила, что не имеет права он ей так писать, что любит, что будет ждать.

Я спросил с досадой: «Ты зачем жену обидел?» Он ответил: «Я должен был вот так написать, а она должна была так вот ответить».

В камере, что напротив, сидела женщина. Кричала очень. Наверное, с ума сходила. Детей все вспоминала. Звала. Тяжело было слышать, особенно вечером. Уж охранники старались, рот ей закрывали, а все равно тяжело было слышать.

Гнали этап с бухты Ванино. Людей шатало (а ветра не было). Когда пустили в зону, то, спотыкаясь, падая, заковыляли к помойке (что около кухни). Серой массой шевелилась помойная куча. Глотали все, что глоталось. Комендант гнал от помойки, бил палкой, ногами, а они — взрослые люди — ползали, скулили, плакали и ели…

Тут-то и пришла на помощь смекалка — кухонные отбросы стали вывозить за зону.

Мы любили старика Власова. Шутя звали его Декабристом. Он еще при царе сидел в тюрьмах, на каторге был. А после революции была дискуссия о профсоюзах, и он занял не ту позицию. За это его никогда не выпускали из тюрем, лагерей.

Всю свою жизнь жена ездила за ним.

Барак был переполнен, и нашему этапу пришлось разместиться на полу. К Лехе охрана пускала бабу. Он жил с ней на глазах всего барака. Чтоб ночью не ходить к параше, они мочились в котелок прямо на нарах. Когда котелок наполнялся, они содержимое выплескивали на пол. На нас, то есть.

Очень высокий и очень худой, в рваной папахе и в рваной бурке, Иогансон выделялся среди зэковской массы. Зная, что в прошлом он был командиром, каждый охранник и каждый зэк считал своим долгом (то есть, лестным для себя) толкнуть, ударить его. Он очень тяжело переносил голод. После работы, вечером, он приходил ко мне и мы молчали. Ему страшно тяжело давался голод.

Иногда говорил о Боге. Соблазн веры был для него велик. Как-то он рассказал мне, что командовал кавалерийским корпусом. Потом война началась. Попал в окружение. Вырвался. Сформировал партизанский отряд. Действовал в Бессарабии. Однажды сон приснился: стоит он у края дороги. Бойцы мимо идут, лошадей ведут под уздцы, на него не смотрят, глаза в землю потупили. Прошли, и тут три старушки подходят. Вдруг пламя их охватило, а в пламени крест…

Позже отряд остановился возле церквушки. Обедали у священника. Сон ему рассказал. Священник сказал, что ждут меня большие страдания. Я не верил, война к концу шла…

Вы не слышали, Иогансон жив?

Мне давно хотелось рассказать этот эпизод, да трудно он у меня получается.

В 1950 году из многих лагерей согнали нас, политических, на строительство железной дороги Тайшет — Братск. Зимой мороз, летом мошка, и всегда голод, и всегда непосильная работа. Обычную охрану у нас заменили краснопогонниками и прямо за зоной выкопали большой котлован (может, для устрашения, может, еще для чего, а может, и правда, перебить собирались — обстановка в мире была напряженная).

Был у нас Виталий Веслополов, из Хабаровска этапом прибыл. Ничего примечательного, а вот учуяли что-то люди и потянулись к нему. Я думаю, потянулись еще и потому, что молчать он умел как-то особо выразительно. Все нам казалось, что за этим молчанием скрывается то заветное, до чего сами мы додуматься не могли.

Зимой нашу бригаду гоняли на разгрузку цемента. Разгружали совковыми лопатами прямо из вагонов в тачки. Напарником моим был Виталий.

Помню, работали в ночную смену. Неожиданно свет погас. Конвоиры всполошились, забегали и заперли нас по вагонам.

Темно, холодно, сидим в цементе, молчим. Вдруг Виталий спрашивает, нет ли у меня на воле знакомого студента и не могу ли я дать его адрес. Я спросил, зачем ему это, и он, волнуясь, стал объяснять мне, что люди добры, что люди обмануты, что если сказать им правду, если открыть им глаза, то разве удержались бы эти лагеря, разве удержалась бы такая система! Он нашел выход. Он нашел возможность отправлять письма, минуя лагерную цензуру. Он уже кое-кому писал, он Твардовскому писал, он писал студентам филологического факультета. Пока еще все тихо, но он опять писать будет. Если ж и дальше ничего не изменится, то, видно, письма где-то пропадают, где-то перехватывают их. Тогда писать бесполезно.

Он все продумал, он все решил, он пойдет в побег. Он к празднику доберется до города. Он на праздничной площади скажет людям правду.

— Нет, ты не знаешь людей, не говори так о них. Мне бы только до города добраться. Они не предадут меня.

Весной тело его долго лежало у вахты.

В городе было спокойно.

Да не подумайте, братцы, что в лагерях страдали только невинные, страдали и виновные. Взяточник отбывал свой срок в хлеборезке, растратчик на складе. Блатные искупали свою вину, работая пожарниками, бригадирами, вахтерами, дневальными. Кто при немцах сотрудничал с фашистами, тот после в лагере сотрудничал с коммунистами. Комендант нашего лагеря Романовский страдал за то, что и при нацистах был в лагере комендантом.

Страдали все.

II

Это просто название такое важное: Центральный тайшетский следственный изолятор. На самом же деле это всего-навсего длинная землянка (вроде овощехранилища), оцепленная колючей проволокой и дощатым забором. По углам вышки, ну, и все как надо. Начальником изолятора был Дегтярев (дрянь мужичок), а вот коза у него была хорошая. Паслась во дворе. Утром нам хлеб давали, кто-нибудь из зэков в форточку высовывал пайку, и коза тотчас подходила. Тут же к ее рогам привязывали письмо, или курево, или еще что (я как-то гимнастерку привязал) и стучали в соседнюю камеру, чтоб там так же хлебом приманили и забрали передачу или постучали бы в другую стену, чтоб посылка шла дальше (до своего адресата). Пару месяцев коза нам служила, а потом стукачи ее продали. Дегтярев ее к вышке стал привязывать после этого. Связь на этом не прекратилась. Переписка продолжалась, жизнь шла свои чередом. Была вражда, была любовь, люди космос понять пытались, стихи сочиняли, ревновали, с ума сходили, люди истину искали, люди к Богу шли, люди тапочки шили.

Раз в неделю для мытья полов нам давали веник, тряпки и теплую воду. Я с нетерпением ждал этого дня. В тряпках попадались лоскуты разных цветов. Я выдергивал из них нитки и вышивал целые картины болгарским крестом (иголку делал из проволоки, которой веник был связан). А еще я музыку писал, но не знал нот, так что пришлось свои придумывать.

Каждый из нас знал все, что делается в других камерах, а вот псарня целый день шныряла от камеры к камере. Подслушивала, подглядывала по два раза за смену перерывала все, раздевала нас догола, даже в зад заглядывала — и ни разу врасплох нас не застала. Я все это к тому, что изолятор вроде был и небольшой, а в нем целая жизнь была. Я не могу рассказать, куда мы добро свое прятали во время обыска, как письма переправляли и где бумагу брали. Не могу рассказать и многого другого. Не могу рассказать, потому что изоляторы продолжают стоять на страже интересов трудящихся, а трудящиеся продолжают сидеть в них.