Не герой

Но Бакланову не пришлось звонить. Дверь растворилась, и навстречу ему показалась стройная женщина среднего роста, в длинной модной кофточке серого цвета, зашитой стеклярусом; украшавший ее светлые золотистые волосы миниатюрный ток, тоже серый с крошечной зеленой птичкой, удивительно гармонировал с ее приветливым веселым подвижным лицом, скорее худощавым, чем полным, с ясными, как-то необыкновенно прямо смотревшими глазами.

– Николай Алексеич? – промолвила она певучим голосом, которому как будто недоставало мягкости. Глаза ее раскрылись шире, на губах, розовых, полных, появилась улыбка приветливая, но в то же время лукавая, словно заключавшая в себе какую-то скрытую мысль. От этой улыбки изменялось и выражение ее глаз, которые смотрели теперь уже не так просто и не так прямо. – Я вам рада, пойдемте! – и она сделала движение к раскрытой еще двери. – Я хотела съездить в Гостиный, но это не к спеху!..

– Нет, нет, пожалуйста! Я знал, что вы уезжаете, и поднялся так, почти машинально! – возразил он, пожимая ее маленькую ручку с еще не совсем натянутой перчаткой. – Пойдемте вниз… У меня нет ничего, кроме желания убедиться, что вы здоровы!

– О, я здорова, хотя скучаю, потому что друзья мои меня забросили…

– Друзья? С какой стороны? – он спросил это с явной усмешкой, а она слегка покраснела, и улыбка ее сделалась еще более выразительной, почти насмешливой.

Они медленно спускались по лестнице.

– Вы все-таки не можете простить мне этого? – говорила она.

– Раздвоения? О боже мой! Я вам чего-нибудь не простил бы? Вы знаете, Евгения Константиновна, что такой вещи нет на земле… Разве вы этого не знаете?

– Знаю, к сожалению!..

– К сожалению? Почему же к сожалению?

Евгения Константиновна сделала кучеру знак, чтоб ехал за ними; они пошли тротуаром.

– Будто вы не знаете? – спросила она, взглянув на него мельком. Улыбка уже исчезла с ее губ. – Потому что это все одно и то же и в этом нет ничего ни интересного, ни поучительного, все вы в этом отношении одинаковы и все это так похоже на… да на все остальное… Все вы более или менее… как бы это сказать помягче… говорите мне неправду, и этим обижаете меня!..

Бакланов рассмеялся.

– Правда вообще горькое кушанье – я не говорю это применительно к вам – а я не привык огорчать моих друзей. Ах, да, вот что: я могу доставить вам случай познакомиться с некиим, если и не новым, то во всяком случае не слишком обыкновенным явлением…

– Какой-нибудь литературный талант, молодой и подающий надежды? – спросила она тем же шутливым тоном, каким говорил и он.

– О нет, от этого я вас на сей раз избавлю. Притом же – это явление в нашей гостиной довольно обыкновенно. Замечено даже, что стоит только молодому таланту появиться у вас, как он складывает у ваших ног все свои способности и оставляет за собой навеки титул подающего надежды…

– Боже мой, как злы и беспощадны эти литераторы, которым удалось оправдать надежды! – заметила она с шутливым вздохом. – Но что же это – ваше необыкновенное явление?

– Это необыкновенное явление есть мой старый школьный товарищ и друг, по фамилии Рачеев, а по имени Дмитрий Петрович…

– Вы никогда не говорили мне о нем…

– Да, я потерял было его из виду, считал даже, так сказать, сравнявшимся с землей… Но он внезапно возродился, и как еще! Я получил от него телеграмму – он завтра приедет и, конечно, пристыдит и посрамит всех нас…

– Это давно пора!.. Но чем же этот ваш друг не похож на Бакланова, Ползикова, Мамурина и прочих?

– Евгения Константиновна, – с шутливой обидчивостью проговорил Бакланов и даже на секунду остановился. – Неужели для Бакланова в вашем сердце нет местечка отдельно от Ползикова, Мамурина и tutti quanti [1]. Это обидно…

– Ха, ха, ха! Мы говорим о вашем друге… Продолжайте!

– Извольте, – с миной грустной покорности промолвил Николай Алексеевич. – Мой друг Рачеев довольно долго и довольно бурно искал, так сказать, истинного фасона жизни и нашел его в деревне…

– Тут пока еще нет ничего необыкновенного…

– Погодите, будет… В деревне он живет не для прохлады, не для воздуху, а ради осуществления своих гуманитарных широких идеалов.

– Это интересно, но необыкновенного и тут нет…

– Ну, может быть, его и не будет, я не знаю… Ведь вас ничем не удивишь, ибо вы, Евгения Константиновна, видали виды. Но прибавлю, что мой друг – человек умный, образованный, горячий и необыкновенно убежденный. Чтобы окончательно охарактеризовать его, скажу, что ему тридцать два года, он брюнет и красив…

– Это для чего же прибавка? Чтобы обидеть меня?

– Нет, но для женщины это очень важно: молодость и красота. Никакой самый возвышенный и восторженный пророк не сдвинет ее с места, если у него лицо в морщинах и недостает передних зубов. Это мое мнение…

– Довольно противное мнение и притом не оригинальное!.. А все-таки вы заинтересовали меня вашим другом… Приведите его ко мне…

Она подала ему руку и затем спешной походкой пошла к карете. Бакланов приподнял шляпу и проводил взглядом экипаж, повернувший на Невский. Он направился домой, потому что приближался уже час завтрака. Жена не любила, когда он запаздывал. На лице его все время играла чуть заметная усмешка, он думал: "Если Рачеев не будет глуп, то на Николаевской могут произойти занимательные эпизоды". И в голове его, привыкшей на основании двух-трех едва намеченных положений создавать целые романы, уже промелькнул набросок широкой картины с завязкой и развязкой, с множеством красивых и интересных эпизодов, героиней которых была Евгения Константиновна Высоцкая. Он давно уже, чуть не с первой встречи с нею, наметил ее как героиню романа. Ее история и теперешняя жизнь, ее наружность, взгляды и приемы – все это так подходило для этой цели и само собой укладывалось в страницы его тетради. Был только один пробел в этом романе: героиня не показала себя в каком-нибудь решительном шаге, по крайней мере на его глазах, и он не мог предугадать, какой оборот в таком случае примет эта оригинальная, самостоятельная, гибкая натура, то и дело ускользающая от положительного определения при помощи обычного психологического аршина. И почему-то ему казалось, что Рачееву предназначено вызвать кризис в этой натуре, которая тогда развернется во всю свою, как он думал, могучую ширь.

"Однако это черт знает что такое! – думал Бакланов, вступив на Фурштатскую и приближаясь к своей квартире. – Что за дурацкая привычка – смотреть на мир с точки зрения годности его для литературного произведения. Ведь вот, кажется, старого друга жду, отношусь к нему искренно, сердечно, а первые мысли, какие вызывает во мне этот приезд, – не выйдет ли общественно-психологического романа примерно в двадцать печатных листов! Черт знает, что за направление мозга! Говорят, что сапожник, при встрече с новым человеком, прежде всего смотрит ему не в лицо, а на сапоги, а портной на сюртук, и с этой точки зрения оценивают людей. Нельзя сказать, чтобы это была лестная аналогия для писателя!"

II

Бакланов прошел сперва в кабинет, но так как в это время маленькие часы, стоявшие на камине, пробили час, то он тут же вернулся и через зал направился в столовую. Катерина Сергеевна в подобных случаях требовала от него пунктуальной точности и, когда он опаздывал к завтраку или обеду, умела сделать испорченным и то и другое. Она делалась строгой, неохотно отвечала на вопросы, не смеялась и даже не улыбалась, когда Бакланов острил или рассказывал смешные вещи и когда действительно надо было смеяться, и вообще принимала вид и тон безвинно обиженной женщины, а это подавляло Николая Алексеевича и портило ему аппетит. Она считала, что своевременный приход всех членов семьи к столу – необходимое условие порядочности, которую она старательно поддерживала в доме.

Но Бакланов не опоздал и нашел ее свежей, веселой, довольной и интересной в ее белом пеньюаре, с красивой и тщательно сделанной прической густых темных волос, с легким румянцем обыкновенно бледно-матовых щек. Он поцеловал ее, а она встретила его приветливой ласковой улыбкой, как бы в благодарность за то, что он твердо помнит свои семейные обязанности и не опаздывает к завтраку. Он поцеловал также и четырехлетнюю хорошенькую девочку, сидевшую рядом с матерью на высоком соломенном креслице, а девушке с розовым недурненьким личиком в легких веснушках и с двумя тяжелыми золотисто-рыжими косами, занимавшей край стола, он только кивнул головой. Это была его сестра: между ними были дружеские отношения, но без нежностей.