Триумф и трагедия Эразма Роттердамского

Реформация началась сперва в Германии, а затем и в других североевропейских странах. Но это была совсем не та Реформация, о которой мечтал Эразм. Она не только не погасила пламя религиозного фанатизма, но раздула его до крайних пределов, превратив в пожар, который беспощадно сжигал и католические монастыри, и нежные поросли гуманистической культуры.

Почему так случилось? Почему благородное усердие великого гуманиста не привело к намеченной цели? В чем заключалась его ошибка? Она заключалась в том, что реальный мир был гораздо сложнее мира, существовавшего в представлении Эразма. Правда, Эразм хорошо понимал, что окружающий мир вовсе не идиллический, что его раздирают глубокие противоречия.

Но для Эразма эти противоречия сводились к противоречию между разумом и неразумием, культурой и варварством, образованностью и невежеством. Стоило только умножить культуру и потеснить варварство, как перевес оказывался на стороне разума и люди вступали в счастливую пору гармонии и благоденствия.

Впрочем, чрезмерно доверчивым Эразм все-таки не был. Еще в "Похвале глупости" (1509) указывал он на то, что путь человечества и, в частности, путь исторического прогресса далеко не всегда совпадает с путем разума. Но идти он стремился именно по пути разума и других призывал дружно следовать за ним.

Между тем трагический разлад, царивший в жизни, вовсе не сводился к противоречию между разумом и неразумением. Все отчетливее обозначались социальные конфликты, готовые перейти в открытую борьбу. Особенно накалилась обстановка в Германии к началу XVI века. Доведенное до отчаяния крестьянство ненавидело крупных и мелких феодалов, сдиравших с него семь шкур. Бюргерство тяготилось рыцарским и княжеским самоуправством. В свою очередь обедневшее и утратившее былое значение рыцарство завидовало преуспевавшему городскому патрициату и с ненавистью относилось к княжескому деспотизму. Городское плебейство враждовало с бюргерством, обладавшим цеховыми привилегиями, и ненавидело всех толстосумов, стоявших на более высоких ступенях социальной лестницы. Обстановка в стране была крайне напряженной. Глубокие социальные противоречия то и дело вырывались наружу. Многие предчувствовали приближение грозных событий. Еще в конце XV века немецкий поэт Себастиан Брант в сатирико-дидактическом "зерцале" "Корабль дураков" (1494) взволнованно восклицал: "Время близится! Близится время! Я опасаюсь, что антихрист уже неподалеку". А несколькими годами позже, в 1498 году, великий немецкий художник Альбрехт Дюрер обнародовал цикл своих замечательных гравюр на дереве - "Апокалипсис" [2], наполненных ощущением надвигающихся потрясений.

Итак, в начале XVI века Германию раздирали глубокие социальные противоречия. Но был один пункт, в котором сходились интересы самых различных и даже враждебных общественных кругов. Это была ненависть к римско-католической церкви, которая тяжелым бременем лежала на немецких плечах. Пользуясь политической слабостью Германской империи, в которой государственная власть только номинально принадлежала императору, папский Рим стремился выкачать из нее как можно больше денег. Для этого в ход были пущены все средства, в том числе и продажа индульгенций, то есть "отпущение грехов". По отношению к крестьянам католическая церковь, будучи крупнейшим землевладельцем Германии, вела себя как жестокий и алчный крепостник. Бюргерству она представлялась чрезмерно дорогой и вдобавок чрезмерно феодальной. Рыцарство и даже часть князей с вожделением взирали на церковные земли, надеясь с их помощью округлить свои владения. Поэтому, когда Мартин Лютер (1483- 1546) 31 октября 1517 года прибил к дверям виттенбергской церкви свои тезисы, направленные против торговли индульгенциями, страну охватило сильное волнение. И началась Реформация, которую Энгельс рассматривает как первую европейскую буржуазную революцию, "сообразно духу времени" проявившуюся "в религиозной форме - в виде Реформации".

Однако слова Лютера о духовной свободе, его призыв низвергнуть Новый Вавилон и очистить Германию от папистов по-разному были восприняты в различных общественных кругах. Сторонники умеренной бюргерской реформы, вождем которой стал Лютер, не стремились выходить за пределы собственно церковной реформы. Зато франконский рыцарь Ульрих фон Гуттен, мечтавший о государственной консолидации Германии, а также о возвращении рыцарскому сословию его былого значения, услышал в словах Лютера призыв к освобождению Германии от иноземного гнета и княжеской тирании. В 1522 году при его деятельной поддержке ландаусский союз рыцарей поднял знамя восстания против курфюрста архиепископа Трирского, но восстание окончилось неудачей, и Гуттену пришлось бежать в Швейцарию.

Едва успели отгреметь выстрелы рыцарского восстания, как в 1525 году вспыхнула Великая Крестьянская война, до основания потрясшая Германию. В этом могучем антифеодальном движении приняли участие широкие массы крестьян и городских плебеев. Реформация бюргерская превратилась в Реформацию народную, вызвав свирепую ярость Мартина Лютера, вождя бюргеров. Особую ненависть он питал к наиболее радикальным деятелям народного движения, которые, подобно Томасу Мюнцеру, стремились осуществить глубокие социальные преобразования, выходившие за пределы собственнического уклада. Напуганное неожиданным размахом народного движения, бюргерство отшатнулось от народной реформы. Капитулировав перед княжеским деспотизмом, оно помогло реакционным силам одержать верх над освободительным антифеодальным движением. Революция была потоплена в крови. Началась пора свирепой феодальной реакции.

Понятно, что в этой напряженной, более того - трагической обстановке Эразм Роттердамский не мог себя чувствовать хорошо и уверенно. Ему должно было казаться, что Госпожа Глупость, несмотря на все его усилия, внезапно необычайно выросла и окрепла. Он хотел открыть людям Евангелие любви и мира, а оно в руках реформаторов превратилось в окровавленный меч, сеющий раздоры и гибель. Фанатизм и тирания не отступили перед лицом мудрой богини Минервы. Ведь даже Томас Мор, обаятельный, благородный, честный Мор, в 1535 году, когда Эразм был еще жив, окончил свою жизнь на плахе по воле короля-тирана. Эразм не мог не скорбеть, видя все это.

Но при всех его человеческих слабостях, при всем его крайне одностороннем подходе к миру Эразм продолжал оставаться великим. Его величие в его удивительной стойкости, в том, что он не отрекся от своих гуманистических принципов. Недаром Лютер укоризненно отмечал, что "человеческое значит для него больше, чем божественное". В тех условиях это был настоящий подвиг.

Замечательный австрийский писатель Стефан Цвейг (1881-1942) создавал свою книгу "Триумф и трагедия Эразма Роттердамского" (1935) в обстановке поистине трагической. В Германии в 1933 году к власти пришел нацизм, открыто глумившийся над идеалами и заветами гуманизма, которые всегда были так дороги Цвейгу. На смену буржуазному либерализму, правда весьма скудному и ограниченному, пришел тоталитарный режим, решительно упразднивший все буржуазно-демократические свободы, жестокий, кровожадный, нетерпимый. Универсальной государственной доктриной стал нацистский фанатизм, не оставлявший места для духовной эмансипации человека.

В этих условиях Стефан Цвейг не случайно обратился к Германии начала XVI века, когда решались судьбы немецкого гуманизма, натолкнувшегося на фанатизм Реформации и феодально-католической реакции. Заглядывая в прошлое, можно было отчетливо различать такие приметы современности, как глубокий кризис привычных общественных отношений, задушенная народная революция и столкновение безликого фанатизма с либерально-демократическими принципами. Конечно, героем книги мог бы стать и Ульрих фон Гуттен, и Мартин Лютер, и Томас Мюнцер. Каждый из них этого вполне заслуживал. Но Стефану Цвейгу был несравненно ближе Эразм Роттердамский. Он и стал его подлинным героем.

Подобно Эразму, Цвейг мыслил не столько национальными, сколько интернациональными категориями. Гуттен и Лютер пеклись об интересах Германии. Эразм, этот стойкий "гражданин мира", заботился о благе великой "республики ученых", не имевшей ясно намеченных границ. Подобно Эразму, Цвейг сторонился политических партий и их, как ему казалось, ограниченного практицизма, возлагая все свои надежды на духовный прогресс человечества и его нравственное совершенствование. Ясно видя темные стороны жизни и страдания людей, он хотел быть добрым другом и наставником страждущих, окрыленный заветами гуманистического оптимизма, хотя с годами его творения приобретали все более горький и даже трагический характер.