Исповедь убийцы

Прозвучала она так: «И что это наш убийца сегодня такой мрачный?» Сказав это, один из гостей указал пальцем на отражение седовласого господина в зеркале. Я непроизвольно повернулся в его сторону и тем самым, стало быть, дал понять, что понял вопрос. Это тут же вызвало ко мне некоторое недоверие, но еще больше — удивление. Русские не без основания боялись шпиков, и в любом случае мне не хотелось, чтобы они приняли меня за одного из них. Но в то же время эти странные слова «наш убийца» так сильно меня заинтересовали, что сначала я решил спросить, почему этого человека так называют. Но дело в том, что когда я столь неосторожно повернулся, то заметил, что так необычно названный господин тоже услышал этот вопрос. Он улыбнулся и кивнул. И, может, сам бы сразу на него и ответил, если бы в этот же момент я сдержал свой порыв и не возбудил подозрений.

— Так значит, вы русский? — спросил меня хозяин.

— Нет, — хотел сказать я, но, к моему удивлению, это за моей спиной произнес все тот же господин и добавил: - наш постоянный гость — немец, но он понимает русский, а молчал всегда только из скромности.

— Это так, — подтвердил я и, повернувшись к нему, сказал: — Благодарю вас!

— Не за что, — встав и подойдя ко мне, сказал он, — меня зовут Голубчик. Семен Семенович Голубчик.

Мы обменялись рукопожатием. Хозяин и оба гостя рассмеялись.

— Откуда вам обо мне известно? — спросил я.

— Знакомство с русской тайной полицией не прошло напрасно, — ответил Голубчик.

В моей голове тут же сложился захватывающий сюжет: этот человек был старым сотрудником охранки и прикончил в Париже одного шпиона-коммуниста. Вот почему эти белорусские эмигранты, без всякой опаски и задних мыслей, чуть ли не трогательно называют его «нашим убийцей». Да, верно, все четверо — заодно.

— А откуда вы знаете наш язык? — спросил один из гостей.

И снова за меня ответил Голубчик:

— Он во время войны служил на Восточном фронте и шесть месяцев пробыл в так называемых «оккупационных войсках»!

— И это правда, — подтвердил я.

— Позже, — продолжал Голубчик, — он еще раз был в России, я хотел сказать, в Советском Союзе. По поручению одной крупной газеты. Он писатель!

Меня не слишком поразила эта точность сведений о моей личности, потому что я уже прилично выпил, а в этом состоянии я едва отличаю странное от само собой разумеющегося. Очень вежливо и несколько напыщенно я сказал, что благодарен за проявленный ко мне интерес и за то, что таким образом меня выделили среди прочих. Все засмеялись, а хозяин сказал, что я говорю, как старый петербургский советник. После этого все сомнения по поводу моей личности были развеяны, я даже почувствовал к себе благосклонное отношение, и все мы еще четырежды выпили за наше здоровье.

Заперев двери и убрав часть освещения, хозяин предложил нам присесть. Стрелки стенных часов показывали половину девятого. У меня не было никаких часов, а спрашивать о времени кого-то из гостей мне показалось неприличным. Склонен думать, что провел там полночи, а то и всю ночь. Перед нами стоял большой графин со шнапсом. По моей оценке, мы выпили в ту ночь, по меньшей мере, половину содержимого. Я спросил:

— Господин Голубчик, почему вас так странно назвали?

— Это мое прозвище, но не только. Много лет назад я убил одного мужчину и, как я тогда думал, также одну женщину, — сказал он.

— Это было политическое убийство? — спросил хозяин, и мне стало ясно, что и другие ничего, кроме прозвища, об этом не знают.

— Ничего подобного, — сказал Семен, — у меня не было никаких контактов с политиками, и я вообще не занимался общественной деятельностью. Мне ближе жизнь частная, и интересует меня только она. Я — настоящий русский, хотя родился на периферии, на Волыни. Но я никогда не мог понять моих сверстников с их безумной жаждой посвятить свою жизнь какой-нибудь сумасшедшей или даже здравой идее. Нет! Поверьте мне, нет! Приватная жизнь, простая человечность — намного больше, важнее, трагичнее, чем все общественное. Возможно, сегодня это звучит абсурдно, но я так думаю и до самого конца моей жизни буду так думать. Никогда политические страсти не смогли бы довести меня до убийства. И я не верю, что политический преступник лучше или благороднее любого другого, если, разумеется, вообще преступника можно считать благородным человеком. Например, сделавшись убийцей, я все равно остался вполне приличным человеком. Уважаемые господа, до убийства довела меня одна стерва, выражаясь мягче, — одна женщина.

— Очень интересно! — воскликнул хозяин.

— Вовсе нет! Очень буднично, банально, — скромно сказал Семен Семенович, а потом добавил: — И все же не совсем банально. Я могу вкратце рассказать вам мою историю, и вы увидите, что она, в общем-то, совсем простая.

И он начал рассказывать. Его рассказ оказался ни коротким, ни банальным. Поэтому я решил его здесь записать.

— Я пообещал вам небольшую историю, — сказал Голубчик, — но вижу, что начинать надо издалека, и поэтому прошу вас о терпении. Еще раньше я говорил, что меня интересует только частная жизнь. Сейчас я хочу вернуться к этой мысли. Хорошо присмотревшись, непременно приходишь к тому, что все так называемые большие исторические события на самом деле объясняются каким-то обстоятельством из личной жизни человека, иногда этих обстоятельств несколько. Полководцем, анархистом, социалистом или реакционером становятся не случайно, а только если на то есть личные причины. И все великие, благородные или постыдные деяния, меняющие в какой-то степени мир, являются следствием ничтожных происшествий, о которых мы не имеем ни малейшего представления. Как уже говорилось, я был шпионом. И я часто ломал голову над тем, почему именно мне выпало такое недостойное занятие, ибо Господь, безусловно, к нему не благосклонен. Несомненно, меня оседлал демон, и это продолжается до сегодняшнего дня. Вы же видите, я больше не живу этим, но я не могу, не могу совсем оставить это дело. Наверняка существует какой-то демон шпионажа или сыска. Если меня кто-нибудь заинтересует, как, например, этот господин писатель, — и Голубчик головой указал на меня, — то я не успокоюсь, точнее что-то во мне не успокоится, пока я не узнаю, кто он, чем занимается, откуда родом. Разумеется, я знаю о вас больше, чем вы предполагаете. Ваша квартира через дорогу, и временами, утром, еще в неглиже, вы смотрите из окна. Но речь ведь не о вас, а обо мне. Итак, пойдем дальше.

Богу это ремесло явно не нравится, и все же окольными путями он дал мне понять, что выбрал его для меня.

Господа, или, по доброй, старой традиции моей родины, скажу лучше, друзья мои, как вам известно, моя фамилия — Голубчик. Справедливо ли это, спрашиваю я вас. Я всегда был большим и сильным. Еще мальчиком физически я был намного сильнее моих товарищей. И именно мне досталась фамилия Голубчик. Правда, тут вот еще что: по закону, по так называемому «закону природы», это не моя фамилия. Это фамилия моего официального отца. Между тем фамилия моего настоящего, биологического отца была Кропоткин. И я даже замечаю, что произношу это имя не без какого-то порочного высокомерия. В общем, вы поняли, я был незаконнорожденным. Князю Кропоткину принадлежало множество имений в разных областях России. И в один прекрасный день его охватило желание купить имение на Волыни. Ведь у таких людей случаются подобные прихоти. И тут он познакомился с моим отцом и моей мамой. Отец мой был старшим лесничим. Кропоткин решил уволить всех работников прежнего хозяина, но, увидев мою маму, уволил всех, за исключением отца. С этого-то все и пошло. Представьте себе обычного, светловолосого лесника в обыкновенной, соответствующей этой профессии одежде, и перед вами предстанет мой законный отец. Его отец, сиречь мой дед, был еще крепостным. Вам, думаю, ясно, что лесничий Голубчик не возражал против того, чтобы князь Кропоткин, его новый хозяин, частенько навещал мою маму в те часы, когда замужние женщины в нашей стране обычно спят со своими законными мужьями. Нет никакой надобности продолжать. Через девять месяцев на свет появился я, а мой настоящий отец к тому времени уже три месяца пребывал в Петербурге. Он присылал деньги. Он был князем и вел себя, как подобает князю, и моя мама до конца жизни помнила его. Заключил я это из того факта, что кроме меня у нее детей не было, а значит, после этой истории с Кропоткиным она уклонялась от исполнения своих, прописанных законом, супружеских обязанностей. Я точно помню, что лесничий Голубчик и моя мама никогда не спали в одной постели. В то время как в комнате он один занимал просторную супружескую кровать, у нее было импровизированное ложе в кухне на довольно широкой деревянной скамье, прямо под иконой. У лесника был достаточно хороший доход, и он мог позволить себе комнату и кухню. Мы жили примерно в двух-трех верстах от ближайшей деревни Вороняки, на краю темного леса. Ближе к деревне была более светлая березовая роща, а в нашем лесу росли одни ели. Мой законный отец, лесничий Голубчик, в сущности, был мягким человеком. Я ни разу не слышал, чтобы он ссорился с мамой. Но они оба знали, что́ между ними стоит, хотя никогда об этом не говорили. Однажды, мне тогда было лет восемь, в нашем доме появился один мужик из Вороняков. Он спросил лесника, но отец в это время как раз обходил лес. Когда мама сказала ему, что ее муж не появится до позднего вечера, мужик сел, сообщив, что может ждать до вечера и даже дольше, — до самого своего ареста, а это, по меньшей мере, — еще целый день! На вопрос мамы, почему его должны арестовать, он, улыбнувшись, ответил, что своими собственными руками задушил Арину, свою родную дочь Арину. Сидя около печки, я в мельчайших подробностях видел и маму, и этого мужика. Я хорошо запомнил эту сцену, и никогда ее не забуду! Я никогда не забуду, как, произнося те страшные слова, мужик с улыбкой смотрел на свои вытянутые вперед руки. Моя мама, которая в это время замешивала тесто, бросила муку, воду, наполовину вытекшее яйцо и, перекрестившись, а потом сложив руки на своем голубом фартуке, подошла к мужику и спросила: