Сказки здравомыслящего насмешника

Деятельность эта исключительно многогранна; очень условно ее можно разделить на несколько направлений. Во-первых, художественная проза: вышеупомянутый роман «Жан Сбогар», романы и повести — сказочные (новелла о влюбленном домашнем духе «Трильби», 1822; «Фея хлебных крошек», 1832), сентиментальные, «неистовые» («Смарра», сотканная из кошмарных видений героя [14]; страшная мелодрама «Вампир», 1820) [15]. Во-вторых, цикл воспоминаний о Революции и Империи, в которых историческая реальность причудливо перемешана с вымыслом [16]. В-третьих, проза библиографическая и библиофильская: рассказы, статьи, рецензии, наполненные бесконечными ссылками на старые и редкие книги, подробностями их сочинения и издания, анекдотами прошедших эпох [17]. В-четвертых, философские эссе (о них речь пойдет ниже). В-пятых, бесчисленные рецензии на новые книги, а также предисловия к чужим произведениям и проспекты готовящихся чужих изданий — тексты, которые Нодье писал ради денег, но с присущим ему блеском [18]. В-шестых, работы по лингвистике, которая занимала Нодье в течение всей жизни (в 1808 году он выпускает «Словарь звукоподражаний», в 1828 году — «Критический разбор словарей французского языка», а в 1834-м — «Начала лингвистики» [19]). И наконец, особо следует упомянуть произведение Нодье, которое невозможно причислить ни к какому разделу, — «постмодернистский» роман «История Богемского короля и его семи замков» (1830), «безумное» повествование, выросшее из одной фразы романа Л. Стерна «Тристрам Шенди» [20], полное раблезианских перечислений, стернианских перебивок, вставных новелл в разных стилях, бесед между тремя ипостасями авторского «я» [21], игрой со шрифтами (эта книга с иллюстрациями Тони Жоанно по праву считается еще и шедевром типографского искусства), и проч., и проч. Эпитет «постмодернистский» применительно к роману 1830 года — это, конечно, анахронизм, однако литературная техника Нодье в этом романе так сильно опередила современную ему литературу, что иначе, пожалуй, и не скажешь. Нодье лучше, чем кто бы то ни было, сознавал, что «все уже сказано» до нас, и постоянно писал об этом. В частности, в «Истории Богемского короля» он восклицает: «И вы хотите, чтобы я — подражатель подражателей Стерна, который подражал Свифту […] который подражал Сирано […] который подражал Рабле — который подражал Мору — который подражал Эразму — который подражал Лукиану — или Луцию из Патраса — или Апулею, — поскольку я не знаю, да и не хочу знать, кто из этих троих был ограблен двумя остальными… и вы хотите […] чтобы я написал книгу, новую и по форме, и по содержанию!» [22] Однако же этому «подражателю подражателей» удалось то, что удается далеко не всем искателям новаций, — сознательную игру чужими стилистическими пластами он сумел превратить в собственный стиль (а ведь именно так действуют — или хотят действовать — постмодернисты). «История Богемского короля» так же отличалась от тогдашней прозы, как романтическая трагедия Виктора Гюго «Эрнани», впервые поставленная в том же 1830 году, отличалась от тогдашней драматургии. Гюго совершил революцию в театре, Нодье мог бы совершить ее в прозе — но не совершил, так как текст его оказался слишком сложным, слишком «революционным» [23].

Многими узами — и дружескими, и литературными — Нодье был связан с романтическим течением, которое набирало силу во Франции в 1820-е годы и торжествовало в годы 1830-е. Он печатался в журнале «Французская муза» (1823–1824), который способствовал становлению французского романтизма. Его салон в Арсенале служил центром, где собирался весь цвет тогдашней романтической словесности.

И тем не менее, как уже было сказано, Нодье всегда и писал, и, главное, мыслил наособицу. Бальзак (вообще относившийся к Нодье с величайшим уважением) в одном из своих «Писем о Париже», датированном 9 января 1831 года, назвал «Историю Богемского короля» «сатирой пресыщенного старца, который под конец жизни замечает ужасную пустоту, скрывающуюся за всеми науками, всеми литературами. […] Он бросает взгляд на наш город, наши законы, наши науки и устами дона Пика де Фанферлюкио и Брелока с оглушительным хохотом говорит нам: „Наука?.. Вздор! К чему это? И что мне с того?“» [24]. В этой же статье Бальзак причислил Нодье к «школе разочарования». Конечно, это определение можно отнести ко многим современникам Нодье, которые выводили на страницах своих романов героев с трагической судьбой. Однако скептицизм и пессимизм Нодье выделяются даже на этом фоне.

1820–1830-е годы — это эпоха расцвета прогрессистских утопий (прежде всего, сенсимонизма и фурьеризма), исполненных веры в то, что будущность человечества радужна и что люди способны сами приблизить наступление этого светлого будущего. Вот эту веру Нодье решительно отказывался разделять. В начале 1830-х годов он сочинил несколько серьезных философских статей, в которых изложил свои взгляды на прошлое и будущее человечества (в 1832 году он соединил их под одной обложкой в пятом томе своего собрания сочинений, которому дал подзаголовок «Грезы литературные, моральные и фантастические»). В одной из них, названной «О совершенствовании рода человеческого и о влиянии книгопечатания на цивилизацию» (1830), Нодье полемизирует с Сен-Симоном, сказавшим: «Золотой век не позади, а впереди нас». Нет, возражает Нодье, «золотой век — не позади современного общества и не впереди его; как и большая часть человеческих верований, вера в золотой век принадлежит к области фантазий и напрасных чаяний. Идеальное устройство общества — старейшая из социальных грез, иллюзия, с которой человечество не в силах расстаться в старости, которая уже наступила, и не расстанется при смерти, которая вот-вот наступит. Род человеческий обречен. Его единственное и главное призвание — жить, меняясь, и окончить жизненный путь, не достигнув цели, ибо эта цель чужда его природе» [25]. Доказательству этого пессимистического тезиса специально посвящена другая статья, вошедшая в тот же том «Грез», — «О ближайшем конце рода человеческого». Нодье начинает ее с признания, которое сразу противопоставляет его всем прогрессистам: «Нынче все толкуют об улучшении рода человеческого и о том, что он рожден для прогресса, но никто не говорит о его конце. Это заблуждение обличает великое тщеславие человека, который полагает, будто потомство Адама бессмертно, хотя все кругом рано или поздно умирает» [26].

Главный «враг», с которым Нодье воюет без устали и в статьях, и в сказках, — это понятие бесконечного совершенствования человеческого рода. Оно имело довольно долгую историю; первым его публичным обсуждением стал так называемый «Спор Древних и Новых» в конце XVII века. В ходе этого спора «Древние» отстаивали превосходство античных авторов над современными, а «Новые» утверждали, что, поскольку творческие способности человечества постоянно совершенствуются, авторы века Людовика XIV не могут не превосходить Вергилия или Горация. В XVIII веке та же проблематика рассматривалась уже не только в литературном, но в социально-философском плане. Просветители исходили из веры в безграничные способности человеческого разума к совершенствованию; в XIX веке эту веру переняли от них последователи утопических теорий.

Нодье, ненавидевший само слово «прогресс», резко расходится в этом вопросе со своими прогрессивными современниками: «Предки наши не знали слова „совершенствование“, что лишний раз доказывает их мудрость. […] Утверждать, что человеку дано совершенствоваться, — значит предполагать, что он может изменить свою природу; это все равно что ждать, чтобы на иссопе выросла роза, а на тополе — ананас. […] покажите мне человека, наделенного хотя бы одним лишним чувством в придачу к тем пяти, что есть у всех людей, — и я поверю в возможность совершенствования рода человеческого. Не спорю, по прошествии долгих столетий в результате какого-нибудь мирового катаклизма на земле могут появиться, сами собой или по воле высшего разума, существа, устроенные гораздо более счастливо, чем мы, — это, увы, немудрено! Но то будет уже не совершенствование, а созидание, то будут не люди, а некие новые существа» [27]. Тем же самым скепсисом проникнута и статья «О близком конце рода человеческого», где Нодье утверждает, что за все время своего существования человечество не узнало ни одной моральной истины, какая бы ни заключалась в книге Иова, ни одной философской идеи, какую бы уже ни высказал Пифагор, и т. д. Количественное приращение технических знаний возможно, но в судьбе человечества оно ничего не меняет. Свидетельство тому — плачевное состояние, в котором пребывает это самое человечество.