В зеркалах

Рейнхарт невнятно — поскольку рот был набит розовой свиной сосиской — выразил соболезнования. Он был рад встрече с Фарли-моряком.

— Какая жалость, Фарли, — прочувствованно сказал он.

— Бедная Наташа. Я должен был бы возненавидеть ее, но иногда думаю, есть и моя вина в том, как все повернулось. Знаешь, моральная ответственность сплетается в чертовски хитрую паутину. Мы все повинны в грехах друг друга. А?

— В смысле «смерть каждого человека умаляет и меня»? [24]

— Именно, черт возьми. Смерть каждого человека и все прочее. Правдивее слов никто не написал. — Фарли положил руку на плечо Рейнхарту. — Все понять — значит все простить. У тебя верные понятия, малыш. Наверное, поэтому ты и с нами.

— Точно, — сказал Рейнхарт. — Если что у меня сохранилось, то только они.

— Скажу тебе, старик: все могло бы повернуться иначе, будь я туземным алконавтом, как ты. Как я все это вынес, один Бог знает.

— Вера — большое утешение, — сказал Рейнхарт.

— «Насмехайтесь, Руссо и Вольтер» [25], — продекламировал Фарли-моряк. — Мы живы не хлебом единым. Но финал там, в Мексике, был бы испытанием и для первых францисканцев. Наташа спуталась с шофером автобуса, таким же укурком, который жил где-то в том же доме. Ну, ты знаешь, что за люди вообще шофера автобусов, но этот гад был что-то особенное. Он имел чувство к Наташе — или так ему казалось. Подлец, везде носил «смит и вессон» в наплечной кобуре и даже в скотском своем автобусе с ним не расставался. Каждый божий вечер вваливался к нам в полном одурении, размахивал револьвером и орал: «бам, бам, бам». Давал Наташе им поиграть — иной раз прихожу вечером, а она с мечтательным отсутствующим видом целится сорок пятым мне прямо в сердце. Это был кошмар, Рейнхарт, чистый кошмар. А?

— Люди порой себя странно ведут, — сказал Рейнхарт, подбирая красной пластиковой ложкой фасоль в соусе.

— Странно, — повторил Фарли со злостью. — Он говорит: «странно». Это было еще не все, еще не самое худшее. Гад вдруг увлекся русской рулеткой. Теперь каждый вечер, вместо «бам, бам, бам», выхватывал револьвер, крутил барабан и приставлял дуло к башке. Наташа это поощряла. Он щелкал собачкой, ревел как зверь и предлагал мне попробовать. Я посылал его к черту — ну, вежливо, конечно, — и паразит проделывал это снова, три, четыре раза, вопя все время, какой он muy hombre [26]. Знаешь, как эти мексиканцы любят толковать о яйцах. И вот, как-то вечером, будь он проклят, поднимаюсь по лестнице, и БАБАХ. Весь дом содрогается, и я чуть не скатываюсь со ступенек. Вхожу, черные очки мерзавца лежат на полу посреди комнаты, и понимаю: наша песенка спета. И Наташа стоит посреди кровищи. Смотрит на меня жутким ангельским взглядом и говорит: «Это я сделала». Птичка, говорю ей, ничего не хочу знать, валим к чертям отсюда, — сгребаю всю капусту, какую могу найти, бросаю какое-то барахло в чемодан — и к двери. Скажу тебе, старик, я прекрасно понимал, какая разыграется сцена, когда явится их отвратная полисиа. Мужик водил автобус — ну? Как бы официальное лицо, и так далее. Но не могу Наташу сдвинуть с места. Стоит и твердит: «Это я сделала. Я сделала. Он дал мне покрутить…» Когда я вывел ее наконец в коридор, соседи уже толпились там, галдели и лезли на нас, но мы кое-как выбрались на улицу. Тут спускается этот сволочуга, велосипедный механик, и говорит, что отвезет нас в аэропорт за пятьдесят долларов. Что было делать? Залезли в его грязный «шевроле» и поехали. Скажу тебе, там действовали Силы побольше, чем мои, — мы впритык успели на местный рейс «Аэронавес» до Мехико. Но с Наташей уже нельзя было войти в контакт. Как я ни старался, достучаться до нее не мог. Это был тяжелый момент, честное слово. Я не мог просто бросить ее там, она побрела бы куда-то и погибла. Ты знаешь, как я к ней относился.

— И относишься, — прочувствованно сказал Рейнхарт.

— И отношусь, — подтвердил Фарли. — И в то же время не мог посадить ее в самолет до Нью-Йорка, — понимаешь, это было бы все равно что послать полиции весточку с моим адресом. Я выбрал среднее. Мы пошли на автовокзал, и я купил ей билет до Оклахома-Сити. У нее было удостоверение личности и прочее. Я думал, что она могла заблудиться в Далласе или где-то, и они могли бы сообразить, откуда она.

— Должно быть, ее отправили домой, — сказал Рейнхарт. — Последнее, что я слышал, — ее держали в Уингдейле.

— Милая Наташа, — растроганно сказал Фарли. — Наверняка ее обратный путь был легче моего. В Мехико я приткнулся в жуткой гостинице, полной сирийцев, за квартал от бойни. Я подумал, что надо потихоньку околачиваться вблизи ресторана «Санборнс», поскольку была практическая надобность в свидетельстве о рождении. И вот однажды днем я познакомился с лопухом из Иллинойса и по наитию, что ли, позвонил в железнодорожную кассу и забронировал билет на ночной экспресс до Эль-Пасо. Ну, на его имя. Вечером мы пошли пить, и он позволил мне заиметь его туристскую карточку и свидетельство о рождении — на что я и рассчитывал. Тут же вокзал, поезд — и в Эль-Пасо. Что?

— Здесь Новый Орлеан, Фарли.

— Да, черт возьми. — Фарли подцепил уголком сухаря остатки томатного соуса. — Когда я вернулся в Штаты, возникло чувство, что логика указывает на запад — ну, знаешь, на южную Калифорнию или в таком роде. Но деньги утекали со страшной быстротой. Пришлось остановиться в Денвере, заняться рекламой по телефону и тому подобным. В конце концов услышал про труппу, которая разыгрывала мистерию о Страстях Господних — там нужен был Христос.

— Кто?

— Христос. Премьер. Ну, Он Сам. Я рискнул, пошел к ним, и, клянусь всеми святыми, они меня взяли. Ей-богу, подумал я, опять спасен и опять Его рукой! Сдохнуть мне, это было что-то сверхъестественное.

— Что ж, — сказал Рейнхарт, — если ищешь, кем прикинуться, чтоб улизнуть от полиции, лучше ничего не придумаешь.

— Вот и я так решил. Но не думай, что любой болван с манерами может сыграть Иисуса Христа. Зрители мистерии, может, и не эрудиты, но это специфическая публика. Нужна искра, чтобы сыграть Христа. Вот тут что-что нужно иметь.

— Фарли, меня вот что занимает, — сказал Рейнхарт. — Это фото там, на стене. Не ты ли на нем?

— Это фото, — сказал Фарли, — репрезентативная вещь. В вульгарном смысле — это моя фотография, но она как бы репрезентативна. Она представляет Христа в обезличенном образе меня. Ну, понимаешь?

— А-а.

— Труппа как раз отправлялась в Техас. Они гастролируют весь год — летом в Канаде и около границы, зимой на Юге. Мы играли в любом захолустье — в воскресных школах, на приходских собраниях и так далее. Это было довольно трогательно. Премьерам платили семьдесят пять долларов в неделю, но гостиница — за твой счет. К Рождеству мы были в Лафайете с двумя десятками контрактов по Северо-Востоку на Страстную неделю и Пасху, и тут я подумал, что с меня, пожалуй, хватит. Стало не совсем спокойно, я немного напрягся, ну, ты понимаешь. Я не знал, что с Наташей. А труппа представляла меня не только как актера, но и как проповедника в миру. И вот, когда мы играли перед обществом Миссии в Хуме, я подошел там к главному и сказал, что снова ощутил призвание. «С актерством расстаюсь, — сказал я ему, — хочу служить». Ты бы видел его, Рейнхарт, можно было подумать, что он ангажирует Самого И. X. Это был бенефис и довольно щедрый контракт, а я имел в виду заниматься сбором пожертвований, и, когда он меня взял, я решил, что вот она, рука Божья. Но когда они стали меня спрашивать, как бы я отнесся к работе с грешниками, картина прояснилась. Я пришел сюда и принял место от старого пердуна, который им заведовал. Вот и вся история.

— Больно видеть, до чего ты докатился, Фарли, — сказал Рейнхарт. — За что ты здесь пропадаешь?

— Рейнхарт, — ответил Фарли, — я всегда стараюсь мыслить, как святой Франциск. Каждый должен ежедневно мотыжить свой маленький садик. А вообще-то, у меня такое чувство, что в этом городишке назревают события.