Сборник рассказов

– А ежели скажем так: вот бог, а вот и порог. По-жалте, как ваше здоровье?

В глазах Пармена мелькнул испуг, хотя губы все еще продолжали кривиться в улыбку. Григорий, поша­тываясь, подошел к Пармену вплотную, вырвал блюдце и выплеснул чай.

– Довольно-таки покуражились. Достаточно. Пря­мо так скажем: пора и честь знать. А нам безносых не надоть. Пож-жалте! Пофорсили – и будет. А вот, еже­ли угодно… раз! – Григорий сорвал с крюка армяк Пармена и бросил его на пол. – Два! – За шапкой по­следовал пояс, потом сапоги, которые Григорий с тру­дом достал из-под лавки. – Три! Четыре! – Пармен, раскрыв рот, смотрел на парня. Пальцы, в которых он держал блюдце, так и остались растопыренными и дро­жали. Вдруг он смутился, из бледноты ударился в крас­ку и засуетился, собирая разбросанные вещи.

– Ты что же это, пьяница, делаешь? – заголосила Пелагея, которой стало жаль Пармена.

– А вы, маинька, не суйтесь. Ваше дело бабье, а ежели желаете, то вот… Семь! – Григорий выказал на­мерение сбросить еще что-то, но пошатнулся и плюхнул­ся на лавку.

– Что ж это, ничего, – бормотал Пармен: – это правильно. Волчанка съела. Я уйду.

– Да плюнь ты на него непутевого, – причитала Пе­лагея. – Ишь, буркалы-то налил. Головушка моя горь­кая, доля ты моя бесталанная!..

– Восемь! – считал Григорий, опуская голову на грудь и засыпая. – Двенадцать!..

Через несколько дней Пармен ушел. Григорий во все эти дни избегал всякого с ним разговора; Пелагея тоже не удерживала и только твердила: «Голова моя горь­кая»; Митька делал вид, что ничего не замечает. Толь­ко Санька заревела белугой, узнав, что дядя Безносый уходит.

– A c кем я у поле поеду! – вопияла она, энергич­но вцепившись в Парменов полушубок.

В эту ночь, первую, проведенную без Пармена, она долго хныкала, вспоминая свою горькую участь. Поби­тая матерью, она наконец заснула, но часто вскрикива­ла спросонья и стонала.

Пармену удалось пристроиться сторожем в Шаблы­кинском лесу, начинавшемся почти у самого села. Дол­гую эиму Пармен слушал по ночам волчий протяжный вой, пока не подошла весна, принесшая с собой жизнь для всей природы. Пробудилась жизнь и в окаменелом Пармене. Проваливаясь по колена в мягкий снег, под которым стояла чистая, прозрачная вода, Пармен пошел в гости к Пелагее, но был встречен недружелюбно. Так и ушел он смущенный и потерянный. Но с тех, пор по ночам часто бредил он вокруг темной хаты.

Страстная неделя кончалась. Вечером в субботу Пар­мен отправился в церковь, захватив с собой кулич, спе­ченный ему одной бабой с села. От сторожки до Сабу­рова было версты две, сперва лесом, потом полем, по­крытым оврагами и водомоинами. Когда Пармен вышел из дому, темень была такая, что хоть глаз выколи. Звезд и тех не видать было, хотя небо было безоблач­но. Воздух стоял теплый, слегка сыроватый от испаре­ний, поднимавшихся с оттаявшей, но не просохшей еще земли. Отовсюду окрест доносился тихий и ровный звук журчащей по межам воды. Разом на Пармена пахнуло свежестью и легким холодком: то потянуло ветром из глубокого оврага, еще наполовину полного снегом. На дне его, между отвесных стен, чуть слышно бурлила вешняя вода. Из беспросветно-черной дали доносился неясный гул и треск, то усиливаясь, то затихая, – это сталкивались, налезали друг на друга и ломались льди­ны на широко разлившейся Десне. Гул становился все яснее и громче, по мере того, как Пармен приближался к высокому нагорному берегу, по которому пролегала проезжая дорога. Вот уже ухо различает отдельные зву­ки: слышно, как бегут одна за другой веселые, бойкие струйки и вертятся, образуя водовороты; слышится, как разогнавшаяся большая льдина врезывается с трес­ком в землю, выплескивая с собой волну. Берег круто заворачивает и открывает вид на церковь. Верх ее те­ряется в темном небе, но внизу ярко горят освещенные окна и дрожащими, колеблющимися пятнами отражают­ся на темной, движущейся поверхности многоводной ре­ки, на много верст затопившей луговую сторону.

Церковь была полна. Тоненькие восковые свечи го­рели тусклым, желтоватым огоньком в душном, спертом воздухе, полном запаха овчины. Сквозь неопределенный шуршащий звук, издаваемый толпой, прорывался страст­ный молитвенный шепот. Пармен стал в притворе, куда чуть слышно доходил протяжный голос священника. Звучало радостное пение:

«Христос воскрес из мертвых»…

Сгрудившаяся в притворе, толпа всколыхнулась и сжалась еще более, давая дорогу причту. Прошел в светлых ризах священник; за ним, толкаясь и торопясь, беспорядочно двигались хоругвеносцы и молящиеся. Выбравшись из церкви, они быстро, почти бегом трое­кратно обошли ее. Радостно возбужденное, но нестрой­ное пение то затихало, когда они скрывались за цер­ковью, то снова вырывалось на простор. Надтреснутый колокол звонил с отчаянным весельем, и его медные, дрожащие звуки неслись, трепеща, в темную даль, че­рез широкую, разлившуюся реку. Внезапно звон затих, и густое, дрожащее гуденье, замирая, позволяло слы­шать, как шумит река. Утомленное ухо ловило звук да­лекого благовеста.

– Это в Измалкове звонют, – сказал один из, мужи­ков, прислушиваясь. – Ишь как по воде-то доносит. По всей-то теперь земле звон идет…

И устремленным в темную даль глазам мужика пред­ставились бесконечные поля, широкие разлившиеся ре­ки, и опять поля, и одинокие светящиеся церкви… И над всем этим, сотрясая теплый воздух, стоит радостный звон.

– Эх, – вздохнул мужик полной грудью. – Просто­ру-то, простору-то и-и…

Пармен пошел домой еще до окончания церковной службы. В сторожке было холодно и пусто. Пармен раз­ложил на столе кулич, яйца и хотел разговляться, но кусок не шел в горло. Поколебавшись, он снова оделся и пошел в село.

В Сабурове улицы были пустынны и темны, но во всех окнах светился огонь, придавая селу вид необыч­ного скрытого оживления. Хлопнула калитка. Пармен не успел перейти на другую сторону и был остановлен толстым мужиком. Это был Митрофан, поповский ра­ботник. Растопырив руки и покачиваясь, он запел: