Золотая змея. Голодные собаки

И я отвечаю дону Матиасу:

— Ничего, приплывут. Артуро — плотовщик каких мало, а Рохе, в случае чего, тоже выберется.

Старик соглашается:

— Да, конечно.

Больше он ничего не говорит, только бросает на меня такой взгляд, будто хочет сказать с гордостью: «Вот, мол, какие у нас люди, какие у меня сыновья!»

А рыбалка идет как по маслу. Нельзя же зевать, если добыча сама плывет в руки. Ведь летом — нам ли этого не знать? — все эти затоны и заводи исчезнут, и река войдет в свое веками проложенное русло. Тогда только и останется, что нацепить на леску крючок, сидеть и ждать, пока клюнет какая-нибудь мелочь, хотя, по правде говоря, рыбы попадается все равно много — в чистой воде она издалека идет на приманку.

В тот раз мы рыбачили в глубокой впадине, вода туда проникает из речного рукава. Рыбы в этой впадине столько, что она там и повернуться не может. Сейчас мы ей зададим жару!

— Гляди, сколько энкарнят наплодил наш Энкарна!

Старик любит пошутить. У этих рыб огромные рты, за что мы их зовем «большеротиками». И чоло Энкарну, того, что живет в конце долины, тоже так зовем, потому что рот у него до самых ушей. Когда Энкарна заходит к дону Матиасу, тот всегда кричит своей старухе: «Эй, Мельча, поджарь-ка нам безротиков!» И всякий, кто не знает, в чем тут соль, удивленно смотрит на хозяина дома. А тот, подмигнув, смеется: «Не могу же я называть рыбу человечьим прозвищем!» Все хохочут, а Энкарна делает вид, что это его совсем не касается. Ох, уж этот старик!

Дон Матиас, в коротких штанах, спокойно стоял у самого края впадины, как вдруг я услышал его крик, и в ту же секунду он очень смешно, по-утиному, нырнул в воду. Вода почернела от ила, но все-таки я разглядел, что старый Матиас елозит по дну, точно рак, и старается схватить какой-то темный комок. Комок вывернулся, стрелой метнулся к протоке. Оказывается, это была нутрия, ее сразу можно узнать по блестящей жировой смазке, покрывающей светлую щетину. Старик ринулся за ней, а я встал в протоке, так что зверьку ничего другого не оставалось, как выскочить на берег и постараться добежать до реки. Но нутрия быстро бегает только по подводным камням, тут же камни были сухие, горячие, раскаленные на солнце, и старик без труда ее догнал. Зато удержать в руках скользкого зверька было не так легко. К тому же нутрия вцепилась старику в руку. Все произошло в одно мгновение: дон Матиас схватил ее за лапу, подпрыгнул, чтобы сильнее размахнуться, и размозжил голову зверька о камень. Нутрия дернулась и замерла.

Старый Матиас, высасывая кровь из раны, с улыбкой поглядывал на свою добычу.

— Шкурку отдам Рохе, пускай продаст ее. — Потом засмеялся, ткнув ногой в мягкий живот зверька: — Ишь чего выдумала, смотри-ка! Захотела нас без рыбы оставить!

Кровь из ранки часто капала на камень. Вдруг старик побледнел как полотно…

— Что, рука сильно болит?

— Нет, не рука. Сердце недоброе почуяло.

И глаза его остановились на реке, теперь уже совсем присмиревшей. Вода, отступая, журчала тихо, ласково. Приоткрытый рот старика как-то странно скривился.

Я поднял нутрию, и мы отправились домой. Шли молча, дома старик тоже не сказал ни слова, даже когда свежевали зверька. Шкурку мы посыпали солью, на солнце она быстро просохла и стала мягкой, шелковистой, так и хотелось ее погладить, но старик даже ни разу на нее не взглянул.

VI. ЭСКАЛЕРА

В Шикуне Артуро и Рохе не скучали. Братья, видно, решили, что все каньясо, которое заготовили шикунцы, предназначается только для них. Они, как всегда, остановились в доме Венансио Ландауро, и с первого же дня стали заливать огненным зельем свою грусть-печаль. Какую? Да как говорится, было бы что пить, а грусть-печаль всегда найдется. Если в горле дерет так, будто там рыбья кость застряла, непременно отыщешь хоть какую-нибудь причину, только чтоб пропустить стаканчик-другой.

И когда, судя по громким голосам и блеску в глазах, все беды были забыты, братья стали обходить дома, и надо было видеть, что они вытворяли, не преминув в каждом доме хлебнуть еще хоть самую малость, а за ними, как на буксире, тянулась ватага таких же веселых парней и, между прочим, таких же славных плотовщиков.

Потом они шли по извилистой тропинке через плантацию сахарного тростника, уже налившегося желтизной, шли с трудом, хотя их и поддерживали чьи-то крепкие руки. Рохе горланил песенку, которую сочинил после того, как однажды в Кахабамбе его избили, обокрали и бросили одного.

К концу куплета голос Рохе звенел с такой силой, что даже каньясо в бутылке, поднесенной к его горячил! губам, пузырилось и булькало. Мягко скользнув по стеклу бутылки, песенка обрывалась: «… и шля-а-апы ста-а-арой». Вся компания весело гоготала, а Артуро рассуждал:

— У нас в долине парни что надо. Правильно я говорю?

— Правильно, — отвечал дружный хор.

Братья, захмелевшие не на шутку, шли дальше, выделывая ногами кренделя, а приятели несли их шляпы и пончо.

И вдруг навстречу — чолита, да такая, что просто загляденье — юбка накрахмаленная, щеки румяные, как у ангелочка, а глаза чернее угля. Братья глянули на нее и остолбенели. И, видно, хотели что-то сказать.

— Осторожно, у этой птички уже есть гнездышко…

А в сторонке парень стоит, весь ощетинился, как пес перед дракой. Но все обошлось мирно: братья ведь не из тех, кто зарится на чужое добро.

Спали они долго, а проснувшись, решили, что пора отправляться домой. Так и не придя в себя окончательно, купили за двадцать пять солей плот и, шумно распрощавшись со всеми, спустили его на воду. И все не могли нарадоваться своей покупке — чудо, а не плот: пятнадцать бревен одно к одному, крупные, прямые, и скреплены лианами, а ведь лианы гораздо лучше, чем проволока или веревка — они не ржавеют и не гниют. На середину свалили всю поклажу — мелассу в корзинах из тростниковых листьев, связки бананов, тыквы с каньясо, дорожные сумки, пончо, и при этом плот — сразу видно, деньги не зря плачены, — совсем не залило водой и ничего не подмокло. От такого плота глаз не оторвешь!

— Счастливо-о-о-го пут-и-и! — кричали с берега.

Братья размахивали в воздухе веслами, благо направлять плот почти не приходилось. Он шел легко, передняя его часть, срезанная полукругом, немного приподнималась над водой, к корме он сужался, а слушался совсем как дрессированный. Вот первая излучина, и шикунский причал, вместе с продолжавшей что-то горланить ватагой парней, скрылся из виду. Впервые за столько дней братья остались одни. Они молчали, не зная, что сказать друг другу, хотя могли бы сказать многое. Что-то смутное, но неотвратимое и тревожное встало между ними. Ведь Артуро согласился плыть сейчас только потому, что брат уж очень настаивал и никого не хотел слушать, а под конец и вовсе расхвастался: подумаешь, пройти Эскалеру! Это все равно что чихнуть!

Рохе, желая завязать разговор, заметил:

— А плот-то хорош…

— Еще бы не хорош! Зато и денег хороших стоит…

Плот скользил, мягко покачиваясь. Там, где течение было слабым, хватало одного-двух ударов весла, чтобы не дать воде залить бревна и подмочить поклажу. Артуро свое дело знал, даже самые большие волны ему покорялись и робко жались к плоту, как будто хотели лизнуть его, прежде чем растаять. Река то текла прямо, то плавно поворачивала вправо или влево, то причудливо петляла. Но течение пока было тихим, и братья могли спокойно разглядывать берега. Там на пологих склонах зеленели смоковницы и гуаранго, а на скалах застыли молчаливые кактусы, украшенные круглыми кроваво-красными цветами. Иногда пролетали крикливые попугаи, а иногда бросалась к горам вспугнутая лань — может быть, она приходила на водопой, а может, просто отдыхала в тени.